Я как раз собирался направиться в сторону туалета, когда из-за угла появился Кобальд, он шел от лестницы. Или я пропустил его в темноте, что маловероятно, или он поднялся на второй этаж по другой лестнице. Энергичными шагами он шел прямо ко мне, вроде как не узнавая. Может, у него запотели очки? Я уставился на него — он шагал, словно Каменный Гость, потом ринулся ему навстречу с воплями: «Кобальд! Кобальд!» Упал ему на грудь. Прижал лицо к его бороде, к щеке, обнимал его, целовал. Из моих глаз лились слезы.
— Ты тут! — рыдал я и прижимал его к себе еще крепче. — Наконец-то!
Кобальд не шелохнулся, а я, переполненный счастьем, лежал у него на груди. Я бы еще долго сжимал его в объятиях, но тут он резко высвободился из моих рук. Отступил на шаг, осмотрел меня сверху донизу и спросил:
— Мы знакомы?
— Это я, Фиолет Старый!
— А что ты тут делаешь? — удивился Кобальд, он снял очки и начал протирать их своей бородой. — И почему ты так выглядишь?
— У меня проказа, — ответил я чуть потише. — Слишком много солнца, да и резина неважного качества… Ну до чего же я рад тебя видеть!
Да, я чувствовал, как меня наполняет тепло, оно поднималось откуда-то из живота и разливалось по всему телу, вплоть до кончиков пальцев. Оказывается, я, сам того не понимая, был словно мертвый, мертвый уже много лет, десятилетия; а теперь я снова ожил.
— Как я тосковал по всем вам!
Кобальд снова надел очки, пригладил бороду и посмотрел на меня своими синими глазами.
— Вообще-то я вполне обхожусь без всей этой банды, — произнес он наконец. — Правда, мне не хватает Серого Зеппа.
— Серого Зеппа?
— Он был такой душевный. — И Кобальд наконец-то улыбнулся. — Как мы с ним смеялись, Серый Зепп и я. Я всегда рассказывал ему свои истории. Он был моим лучшим другом.
Мы помолчали. Кобальд хорошо сохранился, гораздо лучше меня, его ноги все еще напоминали опоры моста, а крошился только большой палец его кулака. И даже куртка оставалась такой же синей, как когда-то, и красная краска шапочки потрескалась только в двух местах.
— Ну, мне пора, — сказал он и протянул мне руку. — Был очень рад.
— Но ведь мы только что нашли друг друга, — пробормотал я. — Я думал, остаток вечности мы проведем вместе.
— В таком случае я должен перестроиться. — И Кобальд снова пригладил бороду, на этот раз обеими руками. — Как ты думаешь, ты сможешь забраться на лестницу?
Я быстро закивал. Я чувствовал, что силы переполняют меня. И в самом деле, я почти без труда залез на второй этаж — Кобальд на каждой ступеньке протягивал мне руку и тянул наверх. Большое помещение, почти зал, и тоже все из углов, как и комната внизу. Одновременно и кухня, и гостиная. Плита, раковина, посудомоечная машина, холодильник, и тут же — кресла, пианино и телевизор, стоявший на уровне моего роста на полу. Я помахал нашему отражению в матовом телеэкране, Кобальд помахал в ответ. Потом он указал на маленький ящичек из некрашеного дерева, висевший так высоко на стене, что даже людям приходилось тянуться, чтобы достать до него.
— Там я живу, — сообщил он. — Днем. Экспедиции в дневное время невозможны. Здесь полно людей… Ах, как же хочется опять пройтись в колонне. А тебе?
— Мне это снилось каждую ночь, — ответил я. — Я уже не верил, что когда-нибудь снова смогу…
Он кивнул, встал, расставив ноги на ширине плеч, и закричал:
— В колонну стройся, стройсь! — И я занял свое место, которое теперь было сразу за ним. Я стал новым замыкающим. Кобальд поднял правую ногу и кулак — для этого ему пришлось сильно наклониться налево — и пошел вперед. Он сразу же задал стремительный темп, и поначалу я не совсем уверенно ковылял за ним на своих хромых ногах, но вскоре попал в ритм, который каждому из нас знаком от рождения. Бодрое раскачивание. Шаги Кобальда были замечательно точными, равномерными, так что я мог, как и положено, идти следом за ним, мой живот почти прижат к его спине, мои ноги не дальше расстояния стопы от его ног. У нас сразу же все получилось, так что мы действовали, как один организм. Это было восхитительно. Казалось, и Кобальд тоже радуется тому, что ветер свистит у нас в ушах от скорости.
— Приятно идти в колонне, правда? — прокричал он через плечо и запел.
Я тут же подхватил, и мы пропели весь наш репертуар, от «Эй, гном» и «Гномы рано поутру» до «Чу, кто это там?». Вдоль перил лестницы мы прошли в другую часть комнаты. Низкий столик, на котором стояло много баночек с краской для рисования пальцами, да и сам столик в нескольких местах был перепачкан краской. Еще одно кресло. Стереоустановка, тоже на полу. Мы обогнули следующий поворот перил, и на меня уставилась все та же вудуистская кукла; я так испугался, что наступил Кобальду на ногу.
Потом мы промаршировали по длинному коридору в темную комнату, где стояла одна кровать с горой подушек и одеял, из них торчал острый нос, один только нос, больше ничего, он шумно втягивал воздух и с храпом выпускал его.
— Это Изабель! — крикнул мне Кобальд и свернул налево.
— Кто такая Изабель? — так же громко спросил я, хотя мой рот находился прямо возле уха Кобальда.
— Ну, женщина, которая живет с Ути.
Распевая «Прощай, казарма», мы зашагали в следующую комнату, кабинет или мастерскую, а может, ателье, потому что пол был завален бумагой и остатками материи. У одной стены — компьютер, у другой — швейная машина. Книги и рулоны материи.
Наконец мы снова пришли в кухню-гостиную, где, уже стоя, но все равно в походном порядке, пропели «Отец и сын отправились в путь». Только после этого Кобальд вздохнул — ему ведь тоже наш поход доставил удовольствие — и пробормотал:
— Колонна, разойдись, вольно! Вольно!
Я уселся на бахрому ковра и наблюдал, как Кобальд без труда взбирался по зеркально-гладкой стене в свое орлиное гнездо. Поднявшись, он встал на край ящика, вскинул кулак и прокричал:
— До завтра, дружище!
Я помахал ему в ответ и побежал вниз по лестнице, словно новенький, только что с конвейера. Внизу, на паркетном полу, я скорее танцевал, чем шел, и с легкостью взлетел на свою полку.
Дантиста и его пациента я нашел на старом месте (никаких сомнений, они не двигались) и уселся на краю пропасти. Бамбук становился все светлее и светлее, скоро он уже запылал золотом на солнце. Можно ли быть более счастливым? Я захлопал в ладоши, и от меня отлетел кусочек правой руки.
В следующие дни и месяцы я каждую ночь поднимался на второй этаж и встречался с Кобальдом, который сидел на краю своего наблюдательного пункта и, увидев меня, лихо спускался по стене, подобно ящерице. Первые ночи мы усердно маршировали, бесцельно ходили по кругу или пять раз подряд до вудуистской куклы просто потому, что нам нравилось идти в колонне. Я быстро научился ходить как Серый Зепп, как настоящий замыкающий, то есть спиной вперед или то и дело оглядываясь назад, чтобы вовремя увидеть опасность сзади. Я, совсем как Серый Зепп, прикладывал правую руку козырьком к глазам, а левую приставлял к уху и двигался задом наперед, но все-таки в ногу с Кобальдом, почти прижавшись спиной к его спине. Один или два раза я пропустил поворот моего впередсмотрящего и продолжал идти, кормой вперед, пока не натыкался на стул около пианино или батарею. А где-то вдалеке старательно вышагивал Кобальд, полагая, что он все еще идет в колонне. Я мчался за ним и занимал свое место, а он даже не замечал моей оплошности.
Позднее, когда наши экспедиции утратили свою новизну, мы стали соревноваться в подскоках, заскакивая на низенькую скамеечку. Стулья стали для меня слишком высоки. Но и на скамеечку мне было трудно запрыгнуть, с моими-то ногами, и после нескольких подскоков я сдавался. Кобальду, который и раньше был так себе прыгуном, тоже скоро надоела эта игра. Все равно у нас не получалось добиться прежних результатов — например, гармоничной грациозности Зеленого Зеппа, с какой он запрыгивал даже на комод.
О толкалках, в которые раньше мы оба играли с большим удовольствием, и говорить нечего. Кобальду достаточно было бы один раз, как прежде, упереться в мои ступни, и мне пришлось бы ковылять на резиновых обрубках.
Так что теперь мы рассказывали друг другу истории. Старые и новые. Но даже это получалось только какое-то время, потому что Кобальду хотелось слушать мои старые истории, чтобы он мог громко, в нос, рассказывать их хором вместе со мной. От смеха он сгибался пополам. А мне почему-то это больше не казалось таким остроумным, как раньше. И разумеется, за каждую мою историю он брал реванш — рассказывал свою. Скоро выяснилось, что его репертуар вырос до нескольких часов декламации, но увлекательным рассказчиком он так и не сделался. Разве только стал теперь повторять свои «и вот» да «о горе!» каждые десять секунд. А сами истории остались все теми же. Чтобы выдержать его творения, я придумал новую игру: тоже громко говорил вместе с ним все эти «о горе», «и вот» и тоже в нос — по-другому я ведь не умел, — правда, я не знал, когда именно Кобальд воскликнет «и вот», «о горе!» или даже «горе мне, горе!». Если я угадывал, то засчитывал себе очко, если ошибался — вычитал. По условиям игры я должен был каждую историю Кобальда заканчивать со счетом не меньше десяти очков. Это означало, что я выиграл. Вообще-то это было не слишком трудно. Тексты Кобальда легко было угадать.
