Приговор этим не ограничивается.
Что же еще?
Тебе никогда не стать человеком, которым ты мог бы стать. Никогда не узнать, что значит не стыдиться себя. Ты будешь следовать за толпой. И потворствовать преступлению. Будешь молчаливым свидетелем гонений. Соучастником убийства. Одним из множества.
А вы? Я угадал, кто вы? Скажите: ведь вы дети или внуки, а может, и правнуки, которых Санни не суждено было родить?
Смотри на нее, Коб. Смотри на нее, Коб, и суди сам.
Санни опустила голову еще ниже. Закрыла глаза руками. Заседание окончилось. Ее увели. Коб вышел из зала суда вслед за другими свидетелями. Люди, толпившиеся на улице, обступили его, расспрашивали, что было на утреннем заседании. Он не отвечал. Однако даже в тот день людей, как и прежде, больше всего интересовал Малахи. На губах его играла еле заметная и вместе с тем обнадеживающая улыбка, но со скучившимися зеваками он разговаривать не стал. Пусть другие рассказывают о суде все, что им заблагорассудится.
Коб ушел в лес и не возвращался в дом Хирама до самой ночи. Когда он вошел, подмастерья посмотрели на него с любопытством. Хирам ни о чем его не спросил. Коб ничего не сказал.
В ту ночь, после того, как Коб давал? — вернее, не давал — показания в суде, Санни острыми молодыми зубами прокусила вену на запястье. И истекла кровью.
По крайней мере, так рассказал тюремщик. Кое-кто утверждал, что он скрывает собственную оплошность, все было не так: то ли он не забрал у нее нож после того, как она поела, то ли родственники передали ей нож, и она вскрыла им вены. В любом случае подробности сути не меняли. Что она задумала, то и сделала. И какую же силу надо иметь, чтобы прогрызть свою кожу до упругой вены, по которой течет кровь. Она не лишились чувств от боли, не позвала на помощь в последнюю минуту. Ее кровь залила пол, чего она, конечно, не могла увидеть в темноте; теплая поначалу, потом она остыла.
Когда на утро стражник пришел за ней, чтобы отвести в суд, Санни ему уже не подчинялась. Она бежала от него. От них всех.
«Худую траву с поля вон».
«И то хорошо: не успела наплодить себе подобных».
«Сучка!»
Больше всех на Санни злились те, кто целыми днями торчал у здания суда. Добыча улизнула. И что хуже всего, нашла в себе силы, нашла способ их перехитрить.
Однако в их дикарских замечаниях сквозило чувство вины. Его выдавали прищур их глаз, их голоса, их жесты. А их собственные речи порождали страх — что, если они окажутся на месте своей жертвы и им или их детям тоже не избежать страданий?
А раз так — ярились еще пуще! Значит, надо напасть первыми! Поразить врага, пока их ненависть не угасла. Эта сучонка думала, что ускользнет от них?
Как бы не так.
Весь день у суда и на рыночной площади собирались, сменяя друг друга, группы людей. В основном там собирались молодые люди и подростки но прибивались к ним и горожане постарше, крикливее и злее, как мужчины, так и женщины. Малахи переходил от одной группы к другой; по-прежнему знаменитость, по-прежнему жертва, он с каждым часом со всей очевидностью превращался в вожака.
Беспорядки, вспыхнувшие той ночью, были масштабнее и продолжались дольше, чем предыдущие. На квартал христоверов двинулось больше народу, они подожгли больше домов, награбили больше добра, несколько человек убили. На утро из города двинулась первая партия беженцев: мужчины, женщины, дети, с тележками, козами, одеялами, корзинами. Теперь пусть их тешатся мыслью, что придет время, когда их Бог, от которого они не отрекаются, сотворит чудо и обратит во благо все перенесенные ими страдания.
А через несколько лет многие, включая Коба, ушли из города той же дорогой, что и христоверы. Пришла пора Десяти Напастей.
Несколько месяцев спустя, когда весной пошли дожди, никто и предположить не мог, что все другие краски, кроме черной и оловянно-стальной, надолго исчезнут. К концу лета из невиданных дотоле озер торчали верхушки лесных деревьев, целые деревни, даже небольшие городки, затопило вместе с урожаем и скотиной. Отступать вода стала лишь через два-три месяца, отступала мало-помалу, оставляя разрушения и грязь.
Что неизбежно повлекло за собой голод.
Потом начались болезни. Потом зима холоднее и длиннее которой никто не мог припомнить Потом с севера в страну вторглось кочевое племя песселимов — звались они так, потому что так именовали чернолицего тряпичного идола, которого их конные воины везли в седельных мешках. Они пронеслись по стране и умчались так же внезапно, как появились, после чего начались войны, гражданские и с другими народами, и закончились они только тогда, когда правителем стал Амар Йотам.
Однако его мирное правление оказалось страшнее войн иных властителей. За время своего правления он с присными погубил больше людей, чем чума.
Жители Клаггасдорфа, поступившие как нельзя хуже с маленькой Санни, давно забыли ее, а люди из других мест вообще о ней не слыхали. И тем не менее в Клаггасдорфе и во многих других городах вину за беды, обрушившиеся на них и не только на них, взваливали на единоверцев Санни — на кого же еще. Во время напастей, в правление Йотама, снова и снова, сбитые с толку, голодные люди злобу свою срывали, нападая на проклятых христоверов, а власти их еще и подначивали. Даже самое нелепое обвинение в адрес христоверов принималось на веру. Они вступали в сговор с врагами, насылали оспу и паршу, понос и чесотку, похищали младенцев и ели их мясо либо употребляли вместо тела Божьего, когда творили свои мерзкие обряды. Их обряды и ритуалы считали преступлениями, совершаемыми против богобоязненных; их грубые манеры и немыслимые одеяния свидетельствовали об их непомерных притязаниях на обладание вечными истинами, дарованное лишь им одним, прочим же, напротив, уготовано вечное рабство (в лучшем случае) либо вечные муки (в худшем). Вот почему христоверы неустанно, любыми способами, как естественными, так и сверхъестественными, стараются приблизить этот день.
Второе Пришествие — вот как они его называли.
Об этом неустанно твердил и Амар Йотам, и его приближенные. Во всем виноваты христоверы. Виноваты испокон веков. Если нас, богобоязненных, и можно в чем-то обвинить, так только в том, что мы позволили этим людям жить среди нас и процветать. Слишком долго мы испытывали терпение нашего Бога. Пришло время исполнить наш священный долг. Иного пути нет. Нельзя проявлять к ним милость. Проявить милость к посредникам дьявола — значит, стать пособниками дьявола. Если мы не изгоним их, они изгонят нас. Пусть их народ немногочислен, пусть их жены и дети чисты, а мужчины усердно занимаются своими ремеслами — не дайте себя этим одурачить. А то, что они так же страдали от Десяти Напастей, тоже не должно нас обмануть.
Они умирали от тех же болезней, что и мы, собирали по полям гнилые зерна, как и мы, и умирали под копытами лошадей захватчиков. Ну и что? Это всего-навсего ухищрение, уловка в дьявольском заговоре против нас. Если они и жертвовали собой — это лишь свидетельствует о том, насколько они уверены в своей окончательной победе!
Но с Богом не шутят. Только тогда, когда мы от них избавимся, Его сердце вновь обратится к нам.
Граждане Клаггасдорфа имели возможность лицезреть Амара Йотама в его правление гораздо чаще, чем его предшественника Малика Тибниса, не говоря уж о Вендоре, их городском главе, — тот одним из первых стал жертвой чумы. В отличие от Тибниса, Йотам не объезжал с помпой страну раз в семь лет. Йотам постоянно путешествовал, перемещаясь из одной области в другую, поскольку даже в сравнительно мирные периоды своего правления был не уверен, находится ли эта территория под его владычеством. Он называл себя правителем Двуречья, но были времена, когда управлял лишь анклавом между двумя реками.
Сам низкорослый, он окружал себя людьми высокими; ходил в одеяниях из шкур диких зверей и мягкой кожи, рыжая борода, обрамляющая бледный треугольник кожи под нижней губой, пылала ярко, словно лисий мех. В повадках его было нечто звериное, он был постоянно начеку: то и дело вертел шеей туда-сюда, принюхивался — не почует ли запах врага. Но имелась в его облике и чисто человеческая, вовсе не звериная черта: светлые, спокойные, не моргающие и совершенно равнодушные, глаза. Глядя на него, Коб всякий раз недоумевал: почему он? Что в этом человеке заставляет его головорезов, многие из которых и крупнее, и сильнее его и, уж конечно, не менее жестоки, чем он, преданно служить ему, невзирая на невзгоды, которые им, его соратникам, приходилось переносить по его же милости. И почему они его боятся?
Почему Йотама боялись горожане, налогоплательщики, люди без роду и племени, все те, кто старался не нарываться, Коб понимал. Йотам был убийца. Однажды Коб слышал, как он, желая похвастаться, уронил фразу, от которой бросило в дрожь: «Даже мое дерьмо пропахло сожженными полями!» — и никто не усомнился, что так оно и есть. Что он нюхал свои экскременты, как зверь, а потом выдал сравнение, как человек.
