Я снова сел на кровать и позвонил. Ответили на третий гудок.
– Алло?
Я бросил трубку. Почти тут же перезвонили. Я выключил телефон, пошел в ванную, наполнил раковину и бросил телефон в воду. На поверхность поднялись маленькие пузырьки воздуха, будто он и впрямь испускал дух. Я слышал, что полиция устанавливает местоположение по сим-карте, но не знаю, работает ли это за границей. Может, я драматизирую. Может, Билл покончил с собой. Может, я в безопасности, как деньги в немецком банке, и, может, не инспектора Джеймса Монтгомери я только что слышал по телефону.
Что бы ни говорили, алкоголь убивает медленно. Не то что нож в брюхо или пуля в голову. Глядя на завсегдатаев местных баров, кажется, что можно легко дожить до шестидесяти или семидесяти на диете из виски, пива и раздражения. Хотя, возможно, на шестьдесят они выглядят в тридцать и скоро я стану таким же. Так держать.
Я уже отрастил животик, кожа между пальцами шелушится и чешется по ночам. Лицо бледное, как у узника после полугода срока. Я плюнул на излишества вроде дезодоранта, одеколона и контактных линз. Очки добавляют мне еще года три, хотя в моем положении разница небольшая. Надо бы купить новые, подешевле, чтобы не выглядеть разоренным банкиром. Волосы отрасли. Иногда я не мою их неделями. И конечно, никаких муссов, гелей и прочего дерьма. Я просто приглаживаю их рукой и оставляю в естественном виде – грязно-коричневым гнездом с россыпью перхоти. Добавьте к этому обновки с блошиного рынка – мое падение идет успешно.
Голос Монтгомери, похожий на звук молотка, дробящего кости, потянул за собой другие воспоминания, меня затрясло от холода, и я забрался под одеяло. Я проснулся уже в сумерках с ощущением, что он стоит у меня за дверью. Я съежился на краю постели в ожидании, что дверная ручка вот-вот повернется, зная, что накручиваю себя, но не в силах избавиться от видения его лилипутской тени, надвигающейся на меня из прихожей.
Мальчишкой я боготворил Гарри Гудини и Джесси Джеймса,[15] величайших мастеров исчезновения. Я брал в библиотеке книги о них, зачитывал до дыр, всматривался в черно-белые снимки этих людей, настолько гениальных, что убить их могли только трусы. Я представлял себя ковбоем-волшебником, ни одна веревка не могла удержать меня, я легко уходил от ударов в живот и пуль в спину.
Я заблокировал все замки в доме, и отец вызвал полицию, решив, что нас заперли. Со временем мое мастерство росло. Я спускал собак с привязи, вскрывал сараи, ворота и клетки. Я снимал велосипедные цепи и взламывал телефонные будки, замки на которых испугают только младенцев. Я купил пару игрушечных наручников и научился вскрывать их маминой шпилькой. Я околачивался у мастерских, выпрашивая ненужные ключи. Мои пальцы жаждали поработать с сейфом, но в нашей местности прятать нечего, и я мечтал о банде грабителей, которым нужен ловкий малец. Ни к чему лимонадные реки и карамельные горы – дайте мне подобрать верную комбинацию. Я вольюсь в банду, и не беда, если нас схватят, ведь я вскрою любую камеру. Ни одна воровская шайка не оценила моих способностей, а одиночные подвиги мне наскучили. У Джесси были преследователи, у Гудини – публика. И естественно, я решил организовать собственный великий побег.
Десятилетние мальчишки знают о замках больше, чем взрослые могут себе представить. Я предложил парням с моей улицы собрать все, что можно, и спрятать ключи. Мы собрались у железнодорожной насыпи в заброшенной сигнальной будке, заколоченной досками много лет назад. Они притащили собачьи поводки, ремни и скакалки. Кто-то принес старые ржавые цепи, сто лет висевшие на воротах. Один приволок наручники, найденные в шкафу у родителей. Я толкнул небольшую речь и попросил самую красивую девочку связать меня. Она постеснялась, но парни с улюлюканьем и ковбойскими криками пришли на помощь. Я напряг несуществующие мускулы, как делал Гудини, и сохранял спокойствие, пока мои помощники орали и грубо пихали меня в бока, стараясь связать как можно крепче. Наконец меня скрутили. Некоторые веревки держались слабо, но крепкий клубок металла впивался в тело сквозь одежду. Руки за спиной закованы в наручники. Я почувствовал в животе странное возбуждение. Мальчишки отошли, я громко потребовал оставить меня ровно на пятнадцать минут, но они колебались, видя мою беззащитность. Я ответил им твердым, уверенным взглядом. И тогда Эван МакАйвор, самый высокий из нас, сказал:
– Да он псих ненормальный.
– Чокнутый Уилсон, – вставил его подпевала Нил Блейн.
И оскорбления слились в единый хор.
– Сраный пидор…
– Придурок недоделанный…
– Ублюдок хренов…
– Кретин…
– Гребаный выкидыш…
Эван повалил меня на пол, и налетели остальные с пинками и толчками. Кончилось все так же внезапно, как и началось, они повернулись и с улюлюканьем понеслись к солнцу, захлопнув за собой дверь.
Не сказать, что в будке царил полный мрак. Свет пробивался в щели между неровными досками, но в полутьме старое сигнальное оборудование казалось зловещим. Я сел, вывернул вперед руки и достал из-под языка шпильку. Меня ждал второй удар. Полицейские наручники, оказывается, вскрыть не так просто, как игрушечные.
К ужину мать заметила, что меня нет. Соседских детей допросили, и я был разоблачен. Отец покачал головой и, прихватив болторез, отправился меня спасать. Летом вечера в Шотландии длинные, и он добрался еще до темноты. Но тени в сигнальной будке уже вытянули щупальца, заполонив все чернотой. Мрак заполз под одежду, забился в нос и рот, заложил уши, так что я уже не понимал, то ли это деревья шелестят снаружи, то ли кто-то в будке шебуршится и стонет.
Отец взъерошил мне волосы и осторожно освободил из плена, бранясь и утешая, пока наконец не отдал меня, описавшегося, зареванного, с размазанными по липу соплями, в объятия матери. Тогда я впервые осознал то, что мучит меня последние недели. Я ненавижу замкнутое пространство, и мне не суждено стать Гудини.
* * *
Забавно, столько всего случилось, а я до вчерашнего дня ни разу не был в обезьяннике.
После пары кружек успокоительного я решил, что баров с меня на сегодняшнее утро хватит, и отправился пить на реку Клайд. В Берлине реки и каналы – часть центра города, там купаются, катаются на лодках и речных трамвайчиках. На берегах Спри народ загорает, играет в теннис и фрисби, и я никогда не ходил туда в дождь, так что воспоминания мои чисты и солнечны.
На брегах Клайда – сыро и тоскливо. Ни души на асфальтированных дорожках, только следы предшественников: ржавые пивные банки, бутылки из-под «Бакфаста», распластанные порножурналы с распластанными девицами. У берега несколько лодок; вода как жидкий свинец, и если б я хотел утопиться, непременно спустил бы их на воду. Но сегодня топиться холодно. Вода проглотит тебя с чавканьем и даже не извинится.
Я шел по берегу, стараясь ни о чем не думать. Я не пытался скрыть от чужих глаз выпивку. Она болталась в тонком полиэтиленовом пакете из магазина. Они думают, в таких можно носить пиво, хотя любой пьянчуга скажет, что эти мешки моментально рвутся.
Под Ямайским мостом лежал лохматый старик. Он свил гнездо из армейского спальника, пары жестких одеял и картонных коробок. Рядом валялась рваная клетчатая сумка на колесах, набитая газетами. Старик что-то пробормотал, я наклонился и протянул ему банку пива. Не из сочувствия, скорее ради собственной кармы, но бродяга приставил руку ко лбу и простуженно захрипел:
– Благослови тебя бог, сынок.
– И тебя. – Хотя бог давно положил на нас обоих.
Я нашел скамейку, поставил пакет под сиденье, поднял воротник куртки и достал первую банку. У реки было промозгло, но высоко в небе пробивался свет, а значит, есть надежда, что весна уже близко. Я сделал первый глоток. Пиво теплее воздуха, но гораздо лучше пойла, которое я хлебал сегодня в баре. Эти бродяги определенно философы. Может, и я чему научусь, когда стану одним из них?
* * *
Голос Монтгомери выгнал меня на улицу, я шел, проклиная Билла с его светскими манерами и бандитскими замашками. Ничего общего не хочу иметь с этим маскарадом.
Деньги у меня есть, могу улететь хоть сейчас. Я достал клочок бумаги с номером Сильви. Долго искал телефонную будку, потом долго разбирал инструкции на немецком, но наконец послышались гудки. Сильви взяла трубку.
– Работа еще нужна?
– Уже что-то нашел?
– Как насчет моей ассистентки?
Я вышел из будки со звоном в ушах от счастливого визга и побрел к театру, соображая, что же может быть в отправленном матери конверте.
* * *
Над Клайдом кричали чайки. Они стремительно падали вниз к самой реке – наверное, в память о временах, когда они ловили рыбу на ужин, а не потрошили мусорные мешки у ресторанов и не сражались с крысами за отбросы. Не понимаю, почему они живут в городе, когда есть белоснежные пляжи северного побережья и чистое море, – но кто меня спрашивает? Я поднял банку к небу:
