Я покраснела. Мне и в голову не приходило, что он будет так внимательно смотреть на меня.
Я попыталась думать о чем-нибудь другом. Посмотрела в окно и там увидела баркас. Им правил тот же самый человек, который в мой первый день службы помог мне достать ведро. Сколько с тех пор изменилось! Тогда я еще даже не видела ни одной его картины. А теперь я ему позирую.
— Не смотри ни на что за окном, — сказал он. — Мне видно, что это тебя отвлекает.
Я попробовала ни на что не смотреть и думать о чем-нибудь другом. Я вспомнила день, когда мы всей семьей отправились за город собирать лекарственные травы. Потом подумала о том, как на Рыночной площади повесили женщину, которая в пьяной ярости убила свою дочь. И о том, как на меня в последний раз посмотрела Агнеса.
— Ты слишком много думаешь, — сказал он, поерзав на стуле.
У меня было такое чувство, будто я выстирала полное корыто простыней, но не сумела отмыть их добела.
— Извините, сударь. Я не знаю, что мне делать.
— Попробуй закрыть глаза.
Я закрыла глаза. Через минуту мне стало казаться, что я прикована к оконной раме и кувшину. Потом я ощутила стену у себя за спиной, стол слева и сквозняк из окна.
Наверное, то же самое ощущает отец, подумала я. Кругом пространство, и его тело знает, где что расположено.
— Теперь хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Спасибо, Грета. Можешь продолжать уборку.
Я никогда раньше не видела, как начинается работа над картиной. Я думала, что художник просто рисует то, что видит, используя краски, которые перед ним.
Он показал мне, как это на самом деле делается. Он начал рисовать дочь булочника, покрыв белый холст светло-серой грунтовкой. Потом отметил коричневыми мазками, где будет девушка, где стол, где графин и где окно и карта. А я думала, что после этого он начнет рисовать то, что видит — лицо девушки, синюю юбку, желто-черную жилетку, коричневую карту, серебристый кувшин и поднос под ним, белую стену. Вместо этого он стал рисовать цветные пятна — черное, где будет ее юбка, желтое, где будут ее жилетка и карта, красное, где будут кувшин и поднос, и опять серое там, где будет стена. Это были совсем не те цвета, в которые были окрашены все эти предметы на самом деле. Он потратил много времени на эти неправильные цвета, как я их про себя называла.
Иногда приходила дочь булочника и часами стояла на своем месте, однако, когда я на следующий день смотрела на картину, там ничего не прибавилось и не убавилось. Только цветные пятна, которые ни на что не были похожи, как бы старательно я в них ни вглядывалась. Я знала, что должно быть на их месте, только потому, что каждый день протирала все эти предметы и видела, подсмотрев, как дочь булочника переодевалась внизу в черно-желтую жилетку Катарины.
Я каждое утро неохотно выкладывала те краски, что он просил. Однажды я вдобавок выложила еще и синюю. Когда я это сделала во второй раз, он сказал мне:
— Не надо выкладывать ультрамарин, Грета. Только то, что я прошу. Зачем ты его выложила, когда я не просил?
В его голосе слышалось раздражение.
— Извините, сударь. Просто, — я глубоко вдохнула, — на ней ведь синяя юбка. Я подумала, что вам понадобится синяя краска. Вы же не оставите ее черной?
— Когда я буду готов, я попрошу.
Я кивнула и продолжала протирать львиные головы на стуле. У меня щемило душу. Мне не хотелось, чтобы он на меня сердился.
Он открыл среднее окно, впустив в комнату холодный воздух.
— Поди сюда, Грета.
Я положила тряпку на подоконник и подошла к нему.
— Посмотри за окно.
Я посмотрела. День был ветреный, по небу неслись облака и скрывались за шпилем Новой церкви.
— Какого цвета облака?
— Как какого? Белого.
Он слегка приподнял брови:
— Ты уверена?
Я еще раз поглядела на облака:
— И серого. Может быть, пойдет снег.
— Ну-ну, Грета. Попробуй еще раз. Вспомни свои овощи.
— Овощи, сударь?
Он нетерпеливо дернул головой. Я опять его раздражала. Мне свело скулы.
— Вспомни, как ты отделяла разные оттенки белого. Репа и лук — они одного цвета?
Вдруг я поняла:
— Нет. Репа зеленоватая, а лук желтоватый.
— Вот именно. Так какие же оттенки ты видишь в облаках?
— Там есть немного синевы, — сказала я, вглядевшись в облака. — Да, и немного желтизны, и прозелень!
Я пришла в такое возбуждение, что показала рукой, где проглядывает прозелень. Всю свою жизнь я глядела на облака, но сейчас мне показалось, что я вижу их в первый раз.
Он улыбнулся:
— Если присмотреться, чисто белого цвета в облаках мало, однако люди говорят, что они белые. Теперь ты понимаешь, почему мне пока не нужна синяя краска?
— Да, сударь.
На самом деле я не понимала, но мне не хотелось в этом признаваться. Мне казалось, что я почти поняла.
И когда он начал класть мазки поверх «неправильных» цветов, я поняла, что он имел в виду. Он добавил голубой краски к юбке, и она стала синяя с проблесками черного — более густыми в тени и светлее у окна. К стене он добавил желтой охры, через которую кое-где просвечивал серый цвет. Стена посветлела, но не стала белой. А я обнаружила, что, когда на стену падает свет, она становится не белой, а смесью многих цветов.
Самое трудное было изобразить кувшин и поднос: в них были и желтые, и коричневые, и зеленые, и голубые оттенки. Они отражали узор на скатерти, жилетку на девушке, синюю ткань, брошенную поверх стула, — в них было все, что угодно, кроме настоящего серебристого цвета. Тем не менее это были те самые кувшин и поднос.
После этого я стала внимательно вглядываться в цвета окружающих предметов.
Когда он попросил меня помочь ему изготовлять краски, мне стало гораздо труднее скрывать это от остальных. Однажды утром он привел меня в чердачную комнату, в которую вела лестница из кладовки, прилегающей к мастерской. Я там никогда раньше не была. Это было небольшое помещение с крышей, спускавшейся под крутым углом. Свет в нее проникал через окошко, из которого была видна Новая церковь. В комнатушке почти не было мебели, кроме маленького комода и каменного стола с углублением, в котором лежал камень, похожий на яйцо с отрезанным кончиком. Я видела такой же стол на отцовской фабрике изразцов. На столе стояли еще миски и мелкие тарелки, а у маленького камина лежали щипцы.
— Я хочу, чтобы ты выучилась растирать мне краски, Грета, — сказал он. Он выдвинул ящик комода и достал оттуда черную палочку длиной в мой мизинец. — Это — обожженная слоновая кость, — объяснил он. — Из нее делают черную краску.
Он положил палочку в миску и добавил кусочек какого-то пахучего смолистого вещества. Потом взял в руки камень, который он назвал «толкушкой», показал, как ее надо держать и как, наклонившись над столом, давить на нее всем телом, чтобы измельчить кость. Через несколько минут у него в миске была однородная черная паста.
— А теперь попробуй ты.
Он ложечкой выгреб черную краску из миски и положил ее в маленький горшочек. Потом достал еще кусочек слоновой кости. Я взяла толкушку и наклонилась над столом, стараясь принять ту же позу, что и он.
— Нет, рука должна лежать вот так, — сказал он, положив свою руку поверх моей. Его прикосновение привело меня в такое смятение, что я выронила толкушку, которая скатилась по столу и упала на пол. Я отскочила от хозяина и наклонилась за толкушкой.
— Простите, сударь, — пробормотала я, положив толкушку обратно в миску. Больше он ко мне не прикасался.
— Подними немного локоть, — скомандовал он. — Вот так. Теперь нажми плечом и крути кистью.
Мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы истолочь палочку, — мои движения были неловкими, и при воспоминании о его прикосновении у меня колотилось сердце. Кроме того, я была меньше его ростом, и мне было неудобно делать необходимые движения. Но по крайней мере от постоянного выжимания белья у меня были сильные кисти рук.
— Немного мельче, — сказал он, поглядев в миску Я толкла еще некоторое время, пока он не решил, что паста готова. И велел мне потереть ее между пальцами, чтобы запомнить, какая она должна быть на ощупь. Потом выложил на стол еще несколько кусочков слоновой кости.
— Завтра я покажу тебе, как растирать свинец. Это гораздо легче, чем кость.
Я смотрела на кусочки слоновой кости.
— В чем дело, Грета? Уж не боишься ли ты каких-то косточек? Они такие же, как и гребень, которым ты расчесываешь волосы.
У меня никогда не будет возможности прибрести такой гребень. Волосы я расчесывала пальцами.
— Дело не в этом, сударь.
Все то, о чем он просил меня раньше, я могла сделать во время уборки или похода на рынок. Никто, кроме Корнелии, ничего не заподозрил. Но чтобы растирать краски, нужно время. Я не смогу это сделать в то время, которое мне отведено для уборки мастерской. И я не смогу объяснить хозяевам, почему я ухожу на чердак, вместо того чтобы заниматься своими обычными делами.
