Ознакомительная версия.
Небо, гигантское брюхоногое, шествующее по земле и по водам одинаково равнодушно, втянуло в себя тонны и тонны использованного, дышаного-переды- шанного инициированного воздуха, нагретого человечьими трахеями, — и замерло. Улицы, очумев, замерли,
как кролики, и только шевелили воспалёнными слезящимися носами. Всё угомонилось и заснуло, где играло, не прибравшись, потому что никто не следил за порядком. Утром он решился-таки выйти на улицу, разведать обстановку. Обстановка была та ещё. Случайный прохожий — с удочкой! С четырьмя блёклыми рыбками в цел- лофанчике! На мосту в четыре часа утра! — спешил к своей, должно быть, кошчёнке, живым побаловать. Он спросил прохожего:
Не подскажете, где находится улица Свободы?
Теперь уже везде, — равнодушно ответил прохожий и прохаживал себе мимо, потрясая мутным пузырём. Он подумал: «нужно будет переписать карту».
Но впоследствии оказалось, что адвокат был прав, а прокурор был неправ, хотя прокурор искренне верил в виновность обвиняемого и исполнял свою работу с неподдельным рвением, а адвокат не верил в невиновность своего подзащитного и выполнял свою работу добросовестно, однако не без отвращения, что не могло не сказаться на мнении присяжных, и с появлением новых доказательств они, хотя и вынуждены были вынести оправдательный приговор, сделали это скрепя сердце, давясь и отплёвываясь, словом, как говорится, «через не хочу». Подсудимый им не нравился.
Выйдя на улицу, подсудимый, который уже не был подсудимым, но, конечно, не был ещё окончательно неподсудным, немедленно почувствовал холод, прошивший его от темени до крестца быстрым машинным зигзагом, и, за неимением перчаток, закурил. Здания, прежде теснившиеся по краям площади на подобающем расстоянии, внезапно шагнули ему навстречу, словно движимые безотчётным порывом, но тут же опомнились и заняли прежние места: он очень давно не курил.
Серенькое навесное небце вяло покручивало кольцами, не двигаясь с места, и время от времени прыскало студенистой слюной, так что прохожие держали руку на спусковом крючке зонта, но не выстреливали чёрным и цветным, а лишь ускоряли шаг. Он тоже ускорил шаг, не потому что особенно торопился попасть домой, а для тепла. Ни чёрного, ни цветного у него не было.
За поворотом, между церковью и гастрономом, располагался небольшой книжный магазин, он подумал и зашёл в гастроном. Двери съехались за его спиной и снова разъехались, пропуская кого-то ещё. Он долго рассматривал затейливых моллюсков, поглядывающих из стеклянных банок непристойными глазастыми рюшами, взял бутылку «жигулёвского» и, поразмыслив, ещё одну. Банки проводили его долгими, долгими взглядами, неодобрительными, порицающими, какими умеют смотреть только маринады. Маринады-маринады, и вы туда же. На улице, озираясь, сковырнул пробку зубом.
В метрополитене тёплый резиновый ветер пыхнет из-под стеклянной двери, а если зазеваться, то и стеклянной дверью можно огрести. Машинально отметил, что за время его отсутствия надписи «выхода нет» заменили на более обходительные «выход рядом», а других свидетельств течения времени не обнаружил, разве только рекламные щиты сменили рисунок. В долгом и гулком переходе по-прежнему сухая-сухая старушонка торгует сушёными рыжиками, вздетыми на шнурок, женщина в пуховой куртке и с железным зубом всё так же качает грудного младенца, продавцы механических пёсиков пасут себе механических пёсиков, за несколько лет ничего не изменилось. Выходя на улицу, сковырнул пробку зубом.
Дома было темно и сыро, но из-под двери натекла лужица электрического света. Не разуваясь, он зашёл в ванную, сунул руки под горячую воду и так держал, пока они не покраснели и не сморщились. Вытер руки насухо мохнатым полотенцем и с удовлетворением подумал: «чистое». Когда вышел на кухню, его поджидала Наташа.
Что, вернулся? Рад?
Нет, — ответил он, включая электрический чайник. — Чему, собственно, я должен радоваться.
Учитель английского оказался в непривычной обстановке
На кровати, столе, паласе в расслабленных позах полулежали меховые игрушки — зайцы, собаки, коты, удивительно похожие на настоящих, и поглядывали внимательными стеклянными зенками. Приглядевшись, убедился, что это были не столько игрушки, сколько чучела — цельные, плотно набитые шкурки животных. За этим инфернальным великолепием сразу не заметил владельца комнаты, сосредоточенно изучавшего какую-то книжку, напечатанную мелким шрифтом, насколько можно было судить — без картинок. Владелец сам о себе напомнил, вежливо произнеся: «здравствуйте», причём чётко выговорил оба «в».
— Здравствуй, — сказал Ф., преодолевая некоторую неловкость: обращаться на «ты» к такому серьёзному существу представлялось ему не совсем естественным, да и вообще дети внушали ему некоторый страх. «Не дай бог такому понравиться», — подумал он, осторожно потрепав серебристую шкурку попавшегося под руку зверька. Зверёк внезапно отреагировал, мотнув головой и утробно заурчав. Ф. от неожиданности дёрнулся.
— Это Кася, — пришёл на помощь ребёнок, — Кася настоящая.
А эти, что ли, не настоящие?
Они неживые, — снисходительно пояснил ребёнок. — Неживые не бывают настоящие.
Это как сказать, — возразил Ф..
На лице ребёнка возникла гримаса вежливого любопытства. Ф. воодушевился — завязывалась почва для более основательного знакомства.
Понимаешь, быть неживым и быть не настоящим — это не совсем одно и то же.
А какая разница? — с простодушным видом поинтересовался ребёнок.
Ну. — вконец смешался Ф., — ведь когда твоя Кася умрёт, она от этого не перестанет быть настоящей.
Не умрёт, — твёрдо заявил ребёнок, — зачем ей умирать? Я о ней хорошо забочусь.
И, тем не менее, рано или поздно это случится, — воодушевился Ф., краем сознания ужасаясь «господи, что я несу? что за бредовый разговор?».
Тогда. — ребёнок задумался и с подозрением поглядел на кошку, как будто прикидывая, насколько ей можно доверять, — .тогда она тоже ненастоящая. Но я в ней вполне уверен. Я её давно знаю. А вас не знаю совсем. Кстати, вы кто?
Ах, да, — спохватился Ф., окончательно смутившись, — я Ф., твой учитель английского.
Так бы сразу и сказали, — с облегчением сказал ребёнок. Видимо, учителя английского и всего остального в его представлении были существами второстепенными и прислушиваться к их мнению по какому бы то ни было вопросу, выходящему за рамки предмета, не имело никакого смысла, — тогда начнём урок.
В сердце одного человека жил Бог. По правде сказать, он там влачил довольно жалкое существование, находясь на положении приживальщика. С одной стороны, его присутствие доставляло человеку некоторое удовольствие, ведь предоставляя Богу место в своём сердце, он как бы оказывал ему благодеяние: в конце концов, куда Ему, Богу, ещё деваться? Если человек выгонит, кто Его вообще на порог пустит? С другой стороны, постоянное присутствие Бога раздражало. Создавалось ощущение, что Он всё время подглядывает. Нет, Он никогда не позволял Себе вмешиваться в частную жизнь человека или как-то её комментировать, это было бы уже слишком, — но всё равно было неприятно, что Он всё время тут, всё видит и понимает и, может быть, нет, не явно, а про себя, что-то о нём, человеке, думает. Ведь всегда есть моменты, когда необходимо просто побыть одному. Или, что существенней, не одному. Да просто элементарно помыться. Бог хотя и был тихий, непривередливый, но всё-таки Ему не доставало такта вовремя исчезнуть. Словом, так не могло продолжаться вечно.
Один раз к человеку в гости пришёл воинствующий атеист. Вообще-то это не было чем-то из ряда вон выходящим, большая часть его знакомых либо придерживалась атеистических воззрений, либо верила во что-то достаточно мутное и невразумительное, в переселение душ например, или в «что ни случись, всё к лучшему» или, наоборот, «к худшему», но этот был уж слишком какой-то воинственный. И вот опять — нет бы Богу как-нибудь стушеваться и исчезнуть, а он как будто нарочно тут как тут. Человек, точно извиняясь, развёл руками, мол, что поделать, живёт Он тут. Так уж исторически сложилось. Воинствующий атеист, изобразив на лице лёгкую брезгливость, выставил перед собой ладонь, дескать, это меня не касается и попрошу меня в это не вмешивать. Разбирайтесь сами. Человек вжал голову в плечи. Ему было неудобно перед воинствующим атеистом за свой слабый характер. Они провели вечер за приятной беседой и распили бутылку крымского портвейна, однако, проводив воинствующего атеиста, человек всё же ощутил некоторый неприятный осадок. Он чувствовал явное превосходство собеседника. Восхищался его силой и мужеством. Твёрдостью его духа. Способностью смело смотреть в лицо небытию. Засыпая, он поймал себя на одной мысли, которую особенно хотелось скрыть от Бога, поэтому он нарочно делал вид, что вовсе эту мысль не думает, а полностью поглощён исчислением овец с целью как можно скорей заснуть, потому что завтра на работу.
Ознакомительная версия.
