Виктор Пожидаев - Чистые струи

Сейчас, тоскуя немного по лету, палящему солнцу, тугому ласковому ветерку, напитанному запахами истомившейся хвои, дымами разведенных сучкорубами костров, Валек был уже старше и крепче того Валька, что шел и шел по незнакомой тропе, ощущая растущую радость от появившейся внутри какой-то необъяснимой уверенности в себе, в своих проснувшихся, зазудившихся во всем теле силах. Сейчас он подумал, что можно где-нибудь посреди своей удивительно богатой тропы сделать прочный шалашик и жить там, не тратя времени на поездки домой. Вот это будет охота! С утра до ночи ходок по пять-шесть в оба конца. А шкурки пусть отец отвозит, растягивает и сушит.

Валек вскочил и снова зашагал по купе. Скорей бы лето, хотя бы — весна. А поезд шел и шел. Он вез в город лес, заготовленный, может быть, где-то совсем рядом с Валькиной тропой.

Было еще совсем темно, когда показались первые огоньки огромного старого города. Валек больше не спал в эту ночь, он сохранил вызванное внезапно пришедшими мыслями возбуждение, был бодр и нетерпелив. Ему казалось, что в городе ждут его. Но кто? Может, приемщик пушнины. Обрадуется ему, обрадуется четырем сотням умело снятых шкурок, назначит за них самую высокую цену. Крот-то не огородный, а таежный!

Валек соскочил на засугробленную узкую платформу и, цепляясь разношенными валенками за угловатый чемоданчик, побежал к автобусной остановке.

Автобус шел так долго, что казалось, будто он сбился с пути и кружит вокруг города. Заходили и выходили люди в спецовках, пахнущих совсем не так, как у лесорубов. Что-то тяжелое и солидное было в этом запахе. Потом остановки стали чаще, а пассажиры — в чистой удобной одежде. С сумочками, портфелями. Валек присматривался к шубам. Иногда понимал: эта из белки, эта из ондатры. Но были и такие, что хоть всю жизнь думай — из чего она, не догадаешься. Свет-то вон какой! Сколько зверья всякого — и нашего и заморского.

Но шубы из крота Валек так и не увидел. А хотелось поглядеть, во что превратятся лежащие в его чемоданчике пятиугольники легких шкурок.

Вот и главная улица, на которой нужно отыскать столько раз снившийся ему сказочно богатый, набитый таинственными припасами охотничий магазин.

Было уже почти светло. По главной улице шли звенящие трамваи, их обгоняли, оставляя за собой длинные белые облака то ли дыма, то ли пара, серые легковые машины. Город был в тисках мороза, и Валек ойкнул, выскочив из прогретого уставшим мотором и множеством людей большого автобуса. Сразу защипало нос, а ресницы покрылись влажным белым пушком.

Валек дважды отогревался в подъездах, прижимаясь к горячим ребристым батареям, пока не оказался в заставленном пустыми дощатыми ящиками обширном дворе. Не думал он, что вход в охотничий магазин будет такой неказистый: низенькая, обитая почерневшей фанерой дверь едва открывалась, зарываясь в подмерзший сугробик. Чем-то полюбилась она бездомным городским псам — на фанере настыли многослойные желтые потеки. Посыпали бы у порога махорки, что ли!

С улицы в слабость искусственного света — сразу ничего не разглядишь. А когда разглядел, оттиснутый не обращавшими на него внимания людьми под какие-то доски, понял, в какую беду попал. Здесь шел ремонт.

Он долго стоял в парном тепле просторного, но очень уж низенького помещения, надеясь на чудо. А вдруг сейчас эти люди уберут подмости, повыбрасывают на свет двора все ведра, баки, корыта, и придет хозяин… Валек ждал, тихонько глотая подступившие к горлу слезы Рабочие не торопились. Видно, они еще и не приступали сегодня к делу, только готовились: курили, вели непонятные разговоры. Валек, улавливая отдельные слова, удивлялся как сквозь сон: мужики интересовались нарядами! Потом соображал: не себе, наверно, женам..

Потом, вроде, о музыке. Аккорды. Ясно — о музыке! Город… Жизнь широкая, недоступная. А послушай лесорубов! Цепи, соляр, верхонки…

— Эй, малый, ты что тут забыл?

Валек вздрогнул, помедлил. Ответить? Уйти? И он заплакал.

Только сейчас понял, почувствовал, что вернется домой ни с чем, что город обманул его, обманул жестоко, бессердечно. Ведь не привезет он ни лекарств матери, ни ползунков, ни папирос отцу. Так ждал каникулы! Столько снов было про город, а он совсем не такой.

Его о чем-то спрашивали, тормошили, но ничего не могли понять, потому что ответы его были похожи на бред больного ребенка. Вальку было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. А тут еще уронил чемоданчик, рассыпал по грязному полу любовно перетянутые шпагатом пакетики. Никто не помогал ему собирать их — стояли, разом замолчав.

Он пошел по двору, не чувствуя уколов свирепого городского мороза, забившего нос тугими ледяшками. Удивился, но ничуть не встревожился, ощутив в валенке коварный комочек слежалого снега. Придется подшивать.

— Эй, пацанчик! Слышь! Три нос скорее! Дай-ка я потру.

Валек не сопротивлялся, но и не помогал подскочившему прохожему.

— Ревел, что ли? Обидели? Чего мотаешь головой? — обеспокоенно спрашивал пожилой прохожий в шикарном белом полушубке, белых бурках и толстых кожаных перчатках.

Часа два Валек скитался по главной улице, заходя в магазины, булочные, даже кинотеатры, — воруя в них понемногу оживляющего и усыпляющего тепла. Потом, устав, догадался, что греться можно в трамвае, и сел в первый же остановившийся вагон. Вагон скрипел, покачивался, дергался. Валек засыпал, просыпался, поправлял сползающий с колен чемоданчик и засыпал снова.

— Конечная. Трамвай идет в парк!

…Валок увидел яркий зеленый парк. Там было много народу в летних платьях, журчали фонтаны и пели птицы… Он вскочил и кинулся к двери. Захлопнувшиеся было двери с визгом открылись снова. Валек упал в снег, снова собрал разлетевшиеся шкурки и пошел назад, туда, где — далеко-далеко, еле видно — черные рельсы сворачивали на широкую, оживленную главную улицу.

В половине третьего он наконец-то очутился на знакомом неубранном перроне, поставил на снег чемоданчик и стал бегать по грязному снегу, стараясь согреть ногу в прохудившемся валенке. Прошло, наверное, больше чем полчаса, а на перроне никто не появлялся. И поезда не было.

Валек пошел к вокзальчику. Дверь примерзла, что ли? Он постучал в нее кулаком.

— Эт куда ж ты ломишься?

Пожилая женщина в черном форменном пальто держала в руках большую фанерную лопату.

— Е-е! Какой поезд, что ты! Поезд да-авно уже ушел. Собрался и ушел. Его сегодня рано собрали. Порожняку-то еще ночью нагнали.

— И больше не будет? — прошептал тяжелыми губами Валек.

— Теперь уж только завтра. А ты что, на поезд? — И посмотрела пристально, наполняя взгляд материнской жалостью. — Как же это тебя угораздило?

Она слабо скребла снег подпрыгивающей лопатой, а Валек снова прошел на перрон и стоял, глядя туда, куда ушел, не думая о своем ночном пассажире, неспешный узкоколейный поезд. Потом он спрыгнул с перрона, перешагнул рельс и, угадывая под непримятым снегом выпуклые шпалы, решительно пошел домой.

— Сто-о-ой! — донеслось сзади. Валек обернулся. Женщина отбросила лопату и подбежала к нему. — Ты что это надумал? А?! Бессовестный! Уж я вот тебе! А ну пойдем.

Еще не начало темнеть, но солнце уже потеряло свою маленькую зимнюю силу и, едва проникая хрупкими лучами сквозь изморозь оконного стекла, тоже пыталось отогреть сидящего у гудящей печки Валька. Он так и не разделся, так и не сел за стол и теперь с последней надеждой ждал возвращения почти незнакомой тети Лиды, которая сначала уговаривала его переночевать и уехать завтра, а потом немножко сердито, немножко обидчиво сказала: «Пойду узнаю!» — и, надев черное форменное пальто, хлопнула дверью.

Где-то далеко-далеко, за огромной и островерхой горой Благодать готовилась к новой ночи родная Кедровка — лучший на свете поселок. Потому что там сейчас отец, мать и сестренка, потому что Валек прожил там всю свою жизнь и никогда ему не было там холодно и одиноко… Если бы не во сне, а наяву взлететь и помчаться над тайгой, через гору, обогнать поезд и очутиться дома!.. Валек почувствовал, что плачет, сердито смахнул рукавом слезы и пнул стоявший рядом чемоданчик.

— Ой! Что это у тебя? — удивилась тетя Лида. У нее было веселое лицо, она уже не сердилась, держа в руках хрустящую пачку ладненьких блескучих шкурок. — Белки?

— Кроты… — В голосе Валька, как он ни старался скрыть еще не отхлынувшие слезы отчаяния, прошуршала нотка горечи.

— Красота-то какая! Купил?

Валек хотел объяснить, но не справился с голосом и только покачал головой.

— Ну вот что. Ты не плачь, это совсем ни к чему! Давай поешь, и я повезу тебя на автовокзал. Через час будет автобус на Тихое, еще и обгонишь свой поезд!

Вспыхнувшая в пом радость туг же погасла. У него не было денег на автобус. Он растерялся и, собирая шкурки, старался сообразить, что делать.