Ознакомительная версия.
У тебя стремительный, краткий, точный и очень емкий язык. Тебе удается фиксировать очень тонкие вещи, тебя слушаются слова. Это очень важно. В каждом слове есть – мысль, чувство, конкретное движение, осязается гармония между чувством, разумом и языком, который соединяет абсолютно полярные человеческие качества воедино.
Здорово. Тебе нужно писать. Пока на русском. Потом делать какие-то переводы, затем и на других языках писать. Странно, но, возможно, я прав. Вперед, девочка моя.
Я очень хорошо представил себе, как ты немного в нелепой позе, в коротком платьице, пытаешься своими нежными и крепкими пальчиками укротить ненасытное желание. Я когда-нибудь обязательно попрошу тебя сделать это в моем присутствии.
Душа моя!»
«Ну это никак. Бред. Впрочем, теперь это уже не имеет никакого особенного значения. Да ведь и пробирает. Или меня что-то мучает? Видимо, да. Да, конечно, я оставила маму в Германии умирать. Но моя несравненная мама сама решила умереть в одиночестве. Она была убеждена, что жить ей осталось не более года. А перед смертью она хотела пожить одна. И к своему стыду я согласилась с мамой, с тем ее убеждением, что ей надо пожить одной перед смертью. Мама решила уехать от меня.
Это, конечно, не пример Льва Толстого, к тому же, к нему у нас в семье всегда испытывали неприязнь, смешанную с уважением и печалью, за его язычество, впрочем, да и не язычество это, а скорее теософскую глупость. Мама отказалась умирать в моем присутствие, ей не хотелось обременять меня своей смертью. И мне показалось, что она права. Я даже была ей благодарна за то, что она открыла мне глаза на меня же».
«24 июня 1996 г. Все время думаю о тебе, ты всегда рядом: в моих воспоминаниях, мыслях, снах, в моих мечтах о будущем. Забавно: ты будешь читать это письмо, когда вернешься из Одессы, а я сейчас думаю о твоем отъезде, как о маленькой разлуке, ведь я не буду слышать тебя, и от этого как-то тревожно. Твой голос придает мне силы, хотя сначала будто бы наоборот: в первые несколько минут после наших разговоров я не могу двинуться с места, так сильно ощущение нашей близости. Я закрываю глаза и, кажется, ты стоишь передо мной, так близко, что у меня все замирает внутри, и я чувствую каждую клеточку твоего тела и чувствую, как сильно ты хочешь меня. Мое тело бросает в дрожь от этих мыслей. Знаешь, я иногда говорила себе: было так хорошо, что, наверное, лучше просто не бывает. А потом было еще и еще прекраснее, было и будет.
Но иногда, милый, мне становится ужасно страшно, вот как сегодня. Я терзаюсь нашей с тобой „общей бедой“, два голоса, две истины приводят меня почти в отчаяние. Вспомнила тот последний вечер, когда мы были вместе, и готова расплакаться. Нет, мой дорогой, я все понимаю, каково тебе было тогда, как и мне. Просто порой я чувствую, что запуталась.
Знаешь, я так и не смогла после Пасхи сходить на исповедь, я испугалась и не смогла побороть это чувство. Прости меня, прости, что причиняю тебе боль. Я даже подумала вычеркнуть все это. Нет, пусть будет как есть, хочу быть во всем честной с тобой. Хочу научиться говорить с тобой открыто и прямо, о своей душе и своем теле. Для меня это непросто, ты ведь знаешь, я люблю помолчать обо всем, но теперь нужно находить слова. Мне часто кажется, что это совсем не те слова, они какие-то бледные и слабые, и словно вымученные. Нет, наверное, я просто боюсь писать так, как чувствую. Но с каждым письмом я делаю новый шаг, и каждое твое письмо ломает и мои стереотипы. Я люблю тебя.
Сегодня почему-то полдня не было почты. Я легла позагорать в саду и вдруг почувствовала, что твое письмо уже рядом, нужно только открыть ящик. Так и есть! Я в бордовом купальнике, как в то утро в Воскресенском, когда я испытывала удовольствие от того, что в моих руках весла, а ты сидишь напротив, и от того, что под нашей одеждой нет белья, и я скоро медленно расстегну молнию, и твой „саженец и почка“ начнет жить в руке, он все тверже, все сильнее. И я прикоснусь к нему губами и возьму его в рот, боже, он огромен, он стремится дальше и дальше, на мгновение становится трудно дышать, он наполняет собою все мое существо. И вот ты на миг замираешь, еще секунда, и я почувствую горлом горячую, живую струю, и мои колени вздрогнут, и внутри у меня тоже станет влажно, и ты не сможешь сдержать стона, твое тело – отчаянный крик. Но это потом, а сейчас этот короткий миг, я обожаю его, когда мы неотделимы друг от друга, когда ты весь мой, только мой. А вот уже мягкий, маленький комочек в моих руках, такой любимый, совсем беззащитный и нежный. Это просто чудо, это великое откровение природы. Знаешь, я иногда вижу „его“, очень отчетливо, почти осязаемо, иногда во время наших разговоров. И тогда какая-то теплая волна обдает мое тело, ударяет в самые интимные места, как если лечь на морской песок, ногами навстречу прибою, близко-близко к воде, к тому месту, где разбиваются о берег волны. Я почти не чувствую своего тела, оно застыло в ожидании. Это одно всепоглощающее чувство, да-да, все так, как ты написал, милый. Когда же, когда, наконец, наступит этот миг, когда ты войдешь в меня, все глубже и глубже и какая-то нега разливается по телу. Это первое мгновение, когда я чувствую тебя, очень волнующе, я начинаю жить какой-то другой жизнью, очень естественной, словно я рождена именно для этой жизни, и заниматься с тобой любовью необходимо мне как воздух, и в этом мое призвание.
Очень странно пишется это письмо. Я начала его вчера, когда подыхала от тоски, продолжила сегодня, после того, как получила твое письмо. Я поняла, что это более позднее письмо, чем то, которого я жду, во-первых, я не слышала никаких резкостей по поводу полуметровых сосисок. Потом я поехала в город, вернулась – на столе знакомый конверт с извинениями от Матильды, она подумала, что это ей. Боже, два письма сразу – это слишком. После второго (которое должно было быть первым) я вся дрожу. Да, иногда очень резко, но зато „пронимает“. Это как в сексе. Твое письмо, действительно, как маленькая проза. Я читала его и ловила удовольствие, от каждой строчки, иногда, правда, мое эстетическое чувство или ханжество не принимало чего-то („ну, это уже слишком!“), но мое филологическое чувство и стремление к разрушению стереотипов взяли верх.
Милый, ты очень талантлив, очень чувствителен к жизни, и ты умеешь найти слово – то единственно необходимое, яркое, все в себя вбирающее. Твои письма – это радость для меня, они делают меня счастливой, помогают по-новому посмотреть на жизнь, на себя, помогают стать сильнее, тверже, просто лучше».
«Мамочка перестала писать мне письма. Неужели она совсем ограничилась старыми письмами? Происходит это, видимо, оттого, что она бесповоротно слилась со старыми письмами, она вернулась на четверть века назад, она пошла вспять, к началу, и ей уже не до сегодняшнего дня, она идет навстречу новому рождению, идя навстречу смерти физической. Удивительное превращение. Удивительное и радостное, хотя и грустно прощаться с мамой. Грустно не от прощания с мамой, а от осознания своей низменности пока еще, и пока еще невозможности понять ее нынешнее состояние, в котором все соединилось сразу, – любовь, время, смерть, вдохновение, страсть, радость, восторг, память, воскрешение. И даже, может быть благодать. Наконец-то. Да ведь и добавлять-то особенно нечего к письмам моих родителей. Все очевидно донельзя. Так ведь».
«25 июня 1996 г. Я все еще под впечатлением твоего письма. Собственно, и все предыдущие были хороши по языку. Собственно, и прежде в твоих курсовых работах, что мне довелось посмотреть, язык был точен, я бы сказал лапидарен, и очевидно было полное соответствие между тем, что человек думает, и как он пишет. Но курсовые, обязательные тексты были скучны. А письма не скучны, они наполнены вдохновением, они полны жизни.
Удивительно, но не имея практически никакой тренировки в области литературной работы, ты владеешь языком. У тебя емкие фразы, стремительная речь.
Знаешь, я счастлив, сделав это открытие в тебе – открыв еще одну грань твоего бытия. Конечно, я могу ошибаться, но, если я прав, все эти мои ощущения найдут полный отклик в твоей душе. И тогда в этом будет правда.
И тогда мы будем иметь великое соответствие: сочетание в одном человек женщины (в этом я не сомневаюсь), великого утописта и теоретика (а на этом пути еще предстоит сделать некоторые внутренние шаги).
Хочу от тебя всяких деталей в описании городов, жилищ, ситуаций, рабочих коллизий, человеческих взаимоотношений. Вспоминаю твои предыдущие письма, в которых ты буквально несколькими штрихами, одной-двумя фразами даешь картинку, которую я тут же и представлял, без лишней экспрессии и не нагромождая лишними деталями рассказ, ты практически всегда умеешь выделить главное в описании ситуации или объекта. Так и в разговоре, ты всегда выделяешь главное. А, если ты угадала тональность и выбрала соответствующую глубину, событие тебе подчиняется, и окутанное романтическим флером твоего воображения, событие расцветает и оживает уже в воображении слушателя-читателя.
Ознакомительная версия.
