У вторых ворот процессия приостановилась. Сад впереди был пуст и мертвенно тих. Его невероятное спокойствие вызывало непонятную тревогу. Не слышалось ни одного из привычных звуков, не летали птицы, не стрекотали насекомые, даже рыб в пруду не было видно. Осенние листья неподвижно застыли на деревьях, словно на живописном холсте.
Оставив за спиной главное здание, старый священник свернул вправо, на тропинку, которая вела в конец сада. Он шел все так же медленно, не прибавляя шага. Позади остался чайный павильон, затем и давешняя бамбуковая скамейка. Фиолетовая парча, свисавшая с плеча настоятеля, выглядела чуждым пятном среди зелени, разбавленной желтыми и оранжевыми осенними оттенками.
Тэйсин с Кэнсё выполнили порученную им работу на совесть. Площадка была аккуратно устелена плетеными соломенными циновками. Сам алтарь представлял собой низкий столик, покрытый белым шелком. На нем стояли статуэтка Будды, два подсвечника в форме лотоса, немного простых цветов и блюдо со сладким печеньем. На пурпурной подушечке лежал небольшой гонг с деревянной колотушкой. На другом конце циновки находился черный с золотом лаковый поднос с бронзовой курильницей.
Внучке настоятеля не требовалось объяснений: ритуал был ей прекрасно знаком. Когда священники остановились перед циновками, она выскользнула из сандалий и в одних белых таби мелкими шажками приблизилась к алтарю, где встала на колени и осторожно поставила урну с прахом на столик. Затем, низко поклонившись, отодвинулась на коленях назад, уступая место священникам.
Кэнсё помог старику опуститься на колени перед алтарем, потом зажег свечи в подсвечниках и три палочки благовоний. Одна из палочек ярко вспыхнула; он загасил ее пальцами, поднял все три по очереди ритуальным жестом и поставил в курильницу. Бросил взгляд через плечо на Мисако, благоговейно склонившую голову на сложенные руки, и легко дотронулся до руки настоятеля в знак того, что все готово.
Старик глубоко вдохнул и сильно ударил в гонг деревянной колотушкой. Резкий звук взорвал тишину сада. Ворона, испуганно каркнув, взмыла в воздух с верхушки сосны.
Священники хором затянули сутру:
— Ки ме му ре дзю не рай. На мо фу ка си ги ко. Ходзобосацу ин ни дзи…
Снова прокатился удар гонга. Голоса монотонно тянули одну и ту же ноту. Священники набирали в грудь воздуха по очереди, чтобы ни на секунду не прервать песнопения. Дым от курильницы волнами поднимался вверх и висел над головами молящихся, образуя полупрозрачную дымку. Мисако вся отдалась гипнотическому ритму, в то же время не забывая об уроках Кэнсё и чувствуя тепло, перетекающее между сложенными ладонями. Она будто стала одним целым с поющими, молясь и думая только о неизвестной одинокой душе, явившейся ей в видении много лет назад. Постаравшись представить себя девочкой, рисующей на берегу пруда, она молча обращалась к той неизвестной, заряжая своими мыслями поток энергии, который согревал сложенные руки: «Мы думаем о тебе, любим тебя, дарим тебе наши молитвы и чувства. Наши умы и сердца слились воедино и обращены к тебе. Ты больше не одинока».
Стараясь собрать духовные силы, Мисако посылала зов в неизведанные пространства, отдавая, как могла, последние почести той жизни, что существовала прежде и окончилась здесь, на берегу. Возможно, та девушка жила поблизости, у нее были дом и близкие люди, которые так и не узнали, что произошло. Как, наверное, они горевали, когда она пропала! Теперь же от нее ничего не осталось, кроме пепла в урне да горстки костей на дне.
Глубоко погрузившись в свои мысли, Мисако чувствовала, как поток энергии течет от рук кверху, все выше и выше, через плечи к голове, и вновь низвергается водопадом, пронизывая будто жидким струящимся светом, излучая радужное сияние и заставляя дух отрываться от тела. Она больше не смотрела в спины священников, но парила в облаке благовоний, точно птица, глядя сверху вниз на алтарь, бритые головы молящихся и свою собственную, склоненную, с прической, стянутой черепаховым гребнем. Воздух вокруг звенел от песнопений.
В стороне, на мосту, кто-то был — девушка на коленях, возле кучки камней. Согнувшись, она перекладывала камень за камнем на лежавший рядом квадрат из темной материи. Встав на корточки, собрала концы ткани, с усилием закинула узел на спину, завязала на груди… Потом, помедлив немного, опрокинулась в воду.
Раздался оглушительный всплеск, от места падения кругами пошли темные волны, накатываясь на каменистый берег возле алтаря. Еще один всплеск — или это деревянный молоток снова обрушился на гонг? Песнопения смолкли.
— Наму Амида буцу, — произнес настоятель священную формулу, приподняв сложенные ладони. — Наму Амида буцу, — повторил он с низким поклоном в сторону алтаря, опершись руками на циновку. — Наму Амида буцу, — еще один поклон достался помощнику.
— Наму Амида буцу, — выговорил в свою очередь высокий монах, кланяясь в ответ Учителю, затем повернулся к Мисако, чтобы повторить поклон…
И тут в отлаженном ритуале произошел неожиданный сбой. Мисако никак не отреагировала на поклон: застыв неподвижно, она смотрела прямо перед собой, будто слепая. Сердце Кэнсё застучало — молодая женщина явно находилась в трансе. Монах напрягся, ожидая со страхом, что произойдет дальше.
Ни о чем не подозревая, старый священник возобновил чтение сутры: «Ис син те рай…» Снова прозвучал удар гонга, однако Мисако не шевельнулась, даже не моргнула. Кэнсё внимательно вглядывался в ее лицо, все то же милое личико, которым он накануне любовался, но в чем-то неуловимо изменившееся. Из-под знакомых густых бровей смотрели, казалось, совсем другие глаза, усталые, покрасневшие, отстраненные.
По телу молодой женщины пробежала дрожь. Тягучее пение наполняло ее сознание страстью и ритмом, медленно наращивая напряжение, как в кукольном представлении бунраку. Прежняя жизнь осталась там, внизу; теперь ею управляло какое-то непонятное темное существо, двигало руками и ногами, заставляло их дрожать, дергая за ниточки, словно у марионетки.
Старик наконец осознал, что молится один. Замедлив пение, он с недоумением обернулся. Не отрывая глаз от Мисако, Кэнсё тронул его за плечо.
— Продолжайте! — напряженно произнес он. — Что бы ни случилось, не прерывайте сутры.
Растерянно кивнув, старый священник неохотно подчинился. Дрожащим голосом он медленно выговаривал привычные слова, хотя смотрел только на внучку, не оборачиваясь к алтарю. Тем временем лицо Мисако последовательно, как в калейдоскопе, искажалось разными оттенками ужаса. Теперь черты ее изменились до неузнаваемости, рот с высунутым языком отчаянно хватал воздух. Старика охватила паника, он заторопился, выговаривая слова сбивчиво и почти неразборчиво, его собственное лицо, сморщившись от невероятного напряжения, превратилось в маску плачущего младенца. Сквозь его пение пробивался взволнованный голос Кэнсё, зовущий Мисако по имени. Все смешалось, происходящее было дико и непонятно.
— Нет, нет, так нельзя! Что случилось? — не выдержав, выкрикнул настоятель.
Мисако затряслась в судорогах, из ее уст вырвался болезненный стон. Старик в отчаянии протянул к внучке руки.
— Мисако-сан! Мисако-сан! — звал Кэнсё, нежно гладя девушку по щеке.
Другой рукой он сжимал плечо Учителя, стараясь успокоить его и удержать на расстоянии.
Снова застонав, она оттолкнула руку монаха. Изо рта ее потекла струйка слюны, из глаз брызнули слезы, пальцы вцепились в волосы, выдергивая из прически длинные пряди. Прозвучал еще один пронзительный душераздирающий вопль.
— Что случилось? — прохрипел старик.
Лицо его побагровело, он бросился к внучке, выкрикивая ее имя.
Вопль Мисако оборвался, она обмякла и опрокинулась навзничь, словно кукла. Дед оттолкнул монаха и, не удержавшись на ногах, упал на нее. Мисако больше ничего не видела, свет в ее глазах померк.
Смотритель, сидевший за завтраком с женой, вдруг наклонил голову набок.
— Что за шум? Вроде кричит кто-то?
Жена, не донеся палочками до рта маринованную сливу, прислушалась.
— Нет, ничего не слышу. — Она покачала головой. — Все тихо.
Он поднял руку, призывая к тишине.
— А я слышу. Крик такой, будто от боли.
— В саду никого нет, кроме монахов и женщины. Странно, — пожала она плечами, прожевывая сливу.
— Ну вот, опять крик! — Смотритель поставил на стол чашку с рисом.
— Иногда трудно понять, откуда доносятся голоса: из сада или с улицы, — успокоила его жена. — Может, детишки разыгрались… Так или иначе, если тем, из храма, что-то понадобилось, одежда и чай с закусками уже в павильоне.
Смотритель плеснул горячего чая в чашку с последними крошками риса, поболтал и выпил.
— Надеюсь, монахи пришли ненадолго. Не хотелось бы ждать их до вечера. Выходной, а они с самого утра явились, прямо беда!
