Ознакомительная версия.
Помните? - я вложил Паркер в ее вялые пальцы.
Елена Аркадьевна опустила глаза и посмотрела на авторучку. Она ее не узнавала. Она не узнала бы, даже если бы это была та же самая авторучка.
- Красивая, - похвалила Елена Аркадьевна. - Вы мне ее под/а/рите?
- Я ее вам возвращаю. Это я украл ее тогда. - Я сказал то, что намеревался сказать, придя сюда. - Мне очень хотелось, чтобы она была моей. Елена Аркадьевна, я очень раскаиваюсь в том, что украл ее у вас. Простите меня.
- Она, наверное, дорогая, - задумчиво сказала Елена Аркадьевна. -
У меня никогда не было такой красивой авторучки. Кажется, что у меня вообще никакой авторучки не было. Я в основном мелом писала. На доске. Я помню, как я рисовала пифагоровы штаны и писала формулу - квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. А интегрирование и дифференциальное исчисление вы никогда не понимали. Никто. Может быть, я плохо объясняла?
- Вы очень хорошо объясняли, Елена Аркадьевна, - сказал я. -
Только благодаря вам я всегда сдавал математику на отлично.
- Ты - молодец, Павлик, - еле слышно прошептала Елена Аркадьевна.
- Ты всегда был умным мальчиком. Самым умным из всех моих учеников.
И послушным. Ты был моим любимчиком, Павлик…
Я хотел сказать ей, что она ошиблась, что я не Павлик, что я
Николай, но не стал этого делать. Да Елена Аркадьевна меня и не слушала, она закрыла глаза и забормотала что-то себе под нос. Потом она уснула. Авторучка выпала из ее руки и скатилась с кровати на пол. Я поднял ее, снова положил в футляр. Потом встал и, оставив авторучку на табурете, на котором сидел, вышел из спальни.
- Она уснула, - сказал я, заглянув на кухню, где суетилась дочка
Елены Аркадьевны. - Светлана…простите, я не знаю вашего отчества.
- Александровна, - сказала она. - Проходите, чаю попейте.
- Спасибо, но мне пора. Извините. Как-нибудь в другой раз.
- Ну, если торопитесь…
У дверей я спросил:
- Светлана Александровна, а Павел у вас часто бывает?
- Редко. Он же в географическом обществе работает. Все время в разъездах… А вы не вместе с ним работаете?
- Нет. Мы с Павлом работаем в разных организациях.
- Павел Андреевич - очень хороший человек, - по секрету сообщила мне дочка Елены Аркадьевны. - Всегда, когда он возвращается из своих поездок, он к нам приходит. Помогает. Если бы не он, мы с мамой так бы и жили в коммуналке. Это ведь он помог поменять нашу комнату на эту квартиру. Квартира замечательная - две комнаты, раздельный санузел, лоджия большая. Мы и мечтать о таком боялись… Правда, когда весна наступает и летом, когда сильный дождь, то на кухне с потолка бежит. В углу. А ЖЭК ничего делать не хочет. Павел Андреевич обещал сходить в ЖЭК, поругаться там. Его бы послушались. Но, видать, уехал опять неожиданно. Он всегда неожиданно уезжает.
Я вынул из кармана бумажник и дал Светлане Александровне пять стодолларовых купюр.
- Зачем это? - Она не хотела брать деньги. - У нас все есть.
Скоро пенсию должны принести.
- Наймите кого-нибудь. Пусть вам крышу отремонтируют.
И я ушел, а Светлана Александровна смотрела мне вслед удивленно и комкала в руках доллары.
Я не стал вызывать лифта, не хотелось целых девять этажей стоять в тесной кабине, где пахло пивом и мочой, и пялиться на надпись, оставленную каким-то лифтовым хулиганом. Надпись эта была адресована, конечно, не мне, но и меня можно было назвать так же. Я медленно спускался по лестнице, и в голове у меня была одна единственная мысль: "Я опоздал!".
Да, я опоздал.
Опоздал со своим признанием и раскаяньем.
Я попросил Сашу отвезти меня в "Семь струн" и отпустил его домой
- в Полынограде мне телохранитель был не нужен. Полыноград - мой город. Не в том смысле, что я здесь все купил с потрохами,
Полыноград был моим родным городом, где я прожил почти сорок пять лет, где меня знали многие, где многих знал я, и где никто мне не угрожал.
На часах было уже пять часов вечера. Утром я только легко позавтракал, а потом, за весь день, кроме нескольких рюмок коньяка и дольки апельсина во рту у меня ничего не было. Я заказал обед и позвонил Вике на мобильный. Вика не отвечала. Я позвонил ей домой - никто не взял трубку. Наверное, она все еще поминает брата. Звонить
Викиной маме я не стал.
Я быстро расправился с куском мяса и с овощами, отказавшись от кофе, вызвав своим отказом недоуменный взгляд официанта. Все здешние официанты давно меня знали, и знали мои привычки. Обычно я за обедом просиживал не меньше часа, неторопливо пережевывая пищу. А потом курил, пил кофе и читал газету. Сейчас мне ничего читать не хотелось. Мне вообще ничего не хотелось.
Я вышел из ресторана и решил погулять по городу. Я бесцельно бродил по улицам, не зная, чем себя занять. У меня было муторно на душе. Я, как никогда раньше, ощущал себя одиноким и никому не нужным.
Одиночество - это не то, когда некуда идти, а то, когда не хочешь никого видеть. Когда все твои знакомые кажутся тебе скучными и неинтересными, и когда ты даже не подозреваешь, что скучен и неинтересен ты сам.
Может, снять проститутку и обмануть себя сексуальной страстью?
Себя и ее. Хотя, ее то зачем? Ее не обмануть. Ей до лампочки отношение к ней рядового разового клиента. Для нее секс - работа, а не желание произвести впечатление. Да и сам себя я уже устал обманывать.
Так что же мне делать?
Единственное существо, с кем бы я сейчас хотел пообщаться -
Человек Без Тела. Но он не приходил. Я позвал, но он молчал.
Я уселся на одну из пустых лавочек, расположенных в шахматном порядке на аллее центральной улицы, закрыл глаза и позвал мысленно:
"Эй! Человек Без Тела, ты где?"
Он по-прежнему молчал. Я сосредоточился и позвал более настойчиво, но он все равно молчал.
"Да где же тебя носит, черт возьми!", - чуть не закричал я.
И он откликнулся. Ворчливо, словно я поднял его с постели или оторвал от какого-то важного дела.
- Ну, чего тебе? Что ты орешь, как псих? И почему черта поминаешь?
"Извини. Я тебя звал, но ты не отзывался. Не слышал?"
- Все я слышал. А что, я теперь, как собачка должен появляться по первому твоему зову? Не много ли ты на себя берешь? Я ведь не твой кореш.
"А кто ты? Только не говори мне, что ты Человек Без Тела. Я помню"
- Кто я? Я…обвинитель…
Человек Без Тела сказал это как-то неуверенно.
- Фу, ты! Ну, ерунда какая-то, честное слово! Вот всегда так!
Сначала клеймишь такого позором, грехи его вместе с ним вспоминаешь, а потом раз…и, глядишь, привязался. Из обвинителя в простого собеседника превращаешься!
"А разве это плохо?"
- Конечно, плохо. Что в этом хорошего? Ты в геенну огненную, а мне здесь? Душу твою оплакивать? Беседы наши вспоминать?
"Ну, не расстраивайся ты так. Давай, обвиняй, что ли?"
- Да не хочу я тебя обвинять!
"Тогда давай поговорим. Просто поговорим"
- Хорошо, давай. Увиделся с Пупком?
"Ты же знаешь"
- Знаю. А почему ты у него не спросил - что такое свобода? Ведь ты хотел спросить. Когда в Клим ехал в поезде и досье его изучал.
"Наверное, я знал, что он мне ответит"
- И что же он бы тебе ответил?
"Он бы сказал, что не знает. Видимо, каждый человек вкладывает в это слово свои представления. Так же, как в слово счастье. Слово есть, понятие существует, но каждый раз другое. Сегодня свобода и счастье в одном, завтра в другом, послезавтра…"
- А ты умнеешь на глазах. Наши разговоры даром для тебя не проходят. Глядишь, и геенны огненной тебе удастся избежать.
"А знаешь, мне все равно. Геенна, так геенна. Огненная, так огненная. Наверное, ты прав был, когда говорил, что каждый из нас, подлецов, за грехи свои ответить должен. А жизнь исправить нельзя.
Ничего изменить нельзя. То, что сделано - это навсегда. И прощение - это ничто. Главное - не то, что теперь о тебе человек думает, ему тогда больно было. И ты в этой боли виноват. И ничего не сделать, чтобы этой боли не было"
- Было, но прошло.
"Но ведь было же…", - я не спрашивал, я утверждал.
- Да ладно, будет тебе. Какие уж такие грехи ты совершил, чтобы так себя корить? Авторучка? Не велика потеря! И грех, стало быть, не велик. Гретта? У нее ведь не только задние лапы отнимались. Ту у нее на пузе шишак щупал?
"Был шишак", - вспомнил я.
- Опухоль у нее была. Злокачественная. Мучилась собачка сильно.
Больно ей было. Так, что вы с батей своим и с ветеринаром от мучений
Гретту избавили.
"Но она бы еще четыре месяца и восемь дней прожила. Ты сам мне об этом говорил. Врал?"
- Нет, не врал. Прожила бы. Но с другой стороны - четыре месяца и восемь дней она бы страдала от невыносимых болей.
"Я Артура убил", - не унимался я. Почему-то я хотел чувствовать себя виноватым во всех смертных грехах. Даже в тех, которых не совершал. Я хотел, чтобы меня стыдили. Что это - тщательно скрываемый и вдруг проснувшийся мазохизм? Мне бы радоваться, что
Человек Без Бела из обвинителя, превратился в моего защитника, а я хотел, чтобы мне было больно.
Ознакомительная версия.
