Подъем показался бесконечным, он мог бы длиться до скончания века, то есть ровно столько, сколько было воздуха у меня в легких. Когда голова вынырнула из воды, я ничего не увидел. Снова погрузился и поплыл под водой к лесенке. Уперся в нее ногами, выбросил руки на перила и, с трудом выходя из воды, поднялся по лесенке. Наверху, освещая закат голубым сиянием глаз, стояла Росана.
– Врун. Ты прыгал первый раз, – рассердилась она.
– Как ты угадала?
– Кто умеет, так в воду не входит. Ты сумасшедший.
Росана протянула руку и убрала у меня со лба мокрую прядь. Ничего не говорила, а только смотрела на меня, и я видел: ее зрачки были такими большими, какими никогда не были ни у одной девушки, смотревшей на меня вечером, на краю бассейна. Возможно, мне следовало укорить себя за то, что я прыгнул с вышки, или укорить Росану за то, что это ее так поразило, но я предпочел обратить внимание на другое: ее поразило не то, что я прыгнул, а то, что я прыгнул, не умея прыгать.
Если счастье слишком большое, если тебя вылечили от очень тяжелой раны, если все чересчур хорошо, у разумного человека может быть только одно предчувствие: что-то должно случиться и все полетит к чертям собачьим. Именно это предчувствие возникло у меня в тот момент, когда Росана меня любила, я мог в этом убедиться, и тут на меня навалилась такая тоска, из которой я не могу выйти и по сей день.
Когда мы выезжали со стоянки на машине моей сестры, мною владело только одно чувство: позади осталось то, что я хотел бы считать оправданием этого дня. Одна из немногих форм жизни – думать о том, чего хочется и как оно случится. И когда оно происходит, человек всегда это чувствует, хотя, может, не представляя четко, что именно должно произойти, так вот когда оно происходит, все построение рушится. Как известно всякому, кто еще не усвоил современной привычки не размышлять о серьезных вещах, самый смак не тогда, когда вожделенное оно настает, а когда еще ничего не случилось, но только должно случиться.
Я жал на газ здоровой ногой, на сцепление – другой, которую ободрал о дно бассейна, а сам думал, что нет у меня иного пути, как вернуть Росану родителям и раз навсегда забыть эту игру. Порывшись в своих дурных наклонностях, я понял, что у меня не хватит решимости идти дальше. В какой-то мере меня останавливали угрызения. У некоторых моих приятелей были дочери в возрасте Росаны, и некоторых из этих приятелей я уважал более или менее. Они стали бы презирать меня за мое поведение, и мне было небезразлично, что я не найду веских доводов, защищаясь от их презрения. Конечно, Росана не походила на беззащитную девочку, но это вполне могло оказаться всего лишь моим искаженным представлением. И даже если мне было необходимо сквитаться с пятнадцатилетними девочками, подобная нужда была аномалией и не следовало ждать, что кто-либо это поймет.
Кроме того, я боялся практических последствий. Естественно, я боялся самого страшного – что меня раскроют и придется отвечать за свое свинство перед правосудием по полной программе. Приводила в ужас мысль и о другом возможном исходе, не столь тяжком по последствиям, но тяжелом по сути: очень скоро Росана при всей ее девчоночьей внешности могла превратиться в женщину по духу, потерять привлекательность, красоту и начать осуждать меня. От обычной женщины можно освободиться разными способами, общепринятыми и простыми. И во многих случаях возможно даже сохранить связь. Но не существует простых и надежных способов освободиться от женщины-ребенка, с которой завязались недозволенные отношения.
Я уже готов был высказать вслух, правда, в несколько более возвышенных словах, свое решение отказаться от наших встреч, но тут Росане пришла в голову мысль, которая никак не должна была приходить:
– Поедем куда-нибудь, где никого нет.
Логично было бы не согласиться на ее каприз. В какой-то момент надо было ее остановить, и этот момент был ничем не хуже любого другого. Однако я предпочел счесть, что пусть будет, как она хочет, я выиграю время и найду хитрый способ ее убедить.
– Хорошо, как скажешь. Ты хочешь куда-нибудь конкретно?
– Какое-нибудь место поблизости. Которое ты знаешь.
Я напряг память и вспомнил пустырь неподалеку от заочного университета. Когда учился, я бывал там частенько. С девушками. С одной я там даже расставался, так что, можно сказать, прецедент был. Когда приехали, я поискал укромное место и остановился под деревьями. Выключил двигатель и почувствовал, что должен заговорить первым:
– Росана.
– Что.
– Видишь ли, – начал я нерешительно, – иногда приходится делать не совсем то, что хочется.
– Да.
– Я хочу сказать, как бы ты ни желал чего-то, иногда надо от этого отказаться.
– Жаль.
– Многое, бывает, начинается как шутка, и пока это – шутка, ничего страшного. Беда в том, что шутка не может длиться вечно. В конце концов дело принимает серьезный оборот, и тут надо быть очень осторожным.
– А я думала, ты собираешься поцеловать меня.
– Что?
Росана придвинулась ко мне. В этом была уже чувственность, и мне стоило труда заставить себя увидеть ее и такой.
– Неохота признаваться, но ты не будешь первым, – сказала она и сразу словно постарела на двадцать лет. – Ни в этом, ни в остальном.
– Вижу, бесполезно объяснять тебе. – Я отвернулся. – Я не буду у тебя никаким. Мы уезжаем отсюда.
Не могу поклясться, что я сдержал бы слово, если бы мне пришлось дольше выдерживать ее подстрекательство. Но дольше не пришлось. Прежде чем моя рука коснулась ключа зажигания, дверцы машины распахнулись и кто-то сдернул меня с сиденья словно плюшевого, набитого поролоном медвежонка.
Бывает, – к счастью, это бывает редко, – когда оглядишься вокруг и поймешь, что ад, Божий гнев и злая судьба на самом деле существуют и не только могут коснуться тебя, но уже подступают и касаются. В кино Зло часто изображают как некое чудище, которое расплющивает тебя с милосердной быстротой. А в жизни Зло имеет человечье обличье и действует медленно. В тот вечер, например, оно явилось в лице трех субъектов лет двадцати с небольшим: один – с бритой головою двухметровый детина, другой – длинноволосый, нечесаный, с огромным металлическим браслетом в заклепках на запястье и третий, похоже, он верховодил, не имел отличительных признаков, кроме солдатских сапог на ногах.
Из машины меня вытащил бритоголовый. Поднял в воздух и поставил на землю, а чтобы я не мог двинуться, заломил мне руку и зажал голову у себя под мышкой, и рука у него была здоровее моего торса и в тридцать раз жестче. В какой-то дурацкий миг мелькнула мысль: я и не предполагал, что возвращение в детство, которого я боялся, соглашаясь пойти с Росаной в бассейн, окажется таким полным. Потом я испугался бесповоротно. Росану схватил патлатый и зажал ей рот рукой. Потому что она пыталась кричать. Третий, в сапогах, пригрозил мне:
– Начальник, скажи своей бляди, чтобы заткнулась, не то Иони раскроит ей череп.
– Тихо, Росана, ничего страшного, – жалко пробормотал я.
– Вот-вот, Росана, ничего страшного, бля, – заверил главарь.
Девушка перестала вырываться, но Иони продолжал зажимать ей рот. Я поспешил убедить себя, сам не веря, что в такой ситуации это их меньше всего интересует:
– Все деньги у меня в машине, в сумке. Двадцать тысяч и кредитные карточки. Даю вам шифр. Девять – ноль – девяносто и для всех – девятка.
– Молодец, начальник, сообразительный.
– Шифр-то он наверняка наврал, Фреди, – ошибочно предположил Иони.
– Может, придавить его чуток, и увидим, – предложил бритоголовый.
– Погоди, Урко, сперва поглядим, – распорядился Фреди. Он залез в машину и вытащил сумку. Нашел бумажник, сосчитал деньги, вынул кредитные карточки.
– Девятнадцать штук, золотая “виза” и еще три какие-то чудные. Ты правильный парень, начальник, чую, и шифр дал верный. Или нет? Ну-ка придави его, Урко.
Урко так вывернул мне руку, что я думал, сломает.
– Клянусь, шифр верный! – крикнул я.
– Ладно, Урко. Я ему верю. Но проверим. И уж если наврал, измордуем. Куда тебе деваться, правильно, начальник? А теперь посмотрим блядушку. Ты мне ее тоже отдаешь, начальник?
– Отпусти ее, сука, она совсем ребенок, – взмолился я.
– Что?
– Отпусти ее. У тебя куча денег. С каждой карточки возьмешь по пятьдесят тысяч, сможете купить по настоящей бабе каждому.
– Я тебя плохо слышу, начальник. Ты что-то сказал?
Я сглотнул. Все катилось в тартарары, надо было рискнуть, обратить все их внимание на себя.
– Она вам ничего не сделала, суки. Если тронешь ее, гад будешь.
– Ишь ты, гад. Держи его крепче, Урко.
Фреди размахнулся и всадил мне в бога душу мать, другими словами, по яйцам. Насколько помню, такое я получал первый раз в жизни и просто не в состоянии описать, как это больно. Я взвыл и повис на железной руке Урко, чувствуя, как слезы струятся по лицу.
