Ознакомительная версия.
Эту дверь его ключ открыл. Берлога все-таки проявилась в прежнем своем качестве. Дома стены помогают. Книги со всех стеллажей стали что-то тихо говорить Нестреляеву, я даже не слыхала, что именно, но, верно, что-то утешительное. Нестреляев махнул им рукой помолчать, сел зализывать рану и думати думу.
В открытое окно дышала грозовая мгла. Психически неустойчивое рабочее население хрущевки было определенно беспокойно, усталость не могла угомонить его. Домывала балкон женщина, вдосталь наломавшаяся черной работы за день и начало душной ночи. Заискивающе спрашивала глубину своей единственной комнаты: «Валерочка, правда, хорошо, когда дома чисто?» Валерочка молча пыхнул в темноту дымом хорошей сигареты. С другого балкона послышались пьяные мужские всхлипы. Внизу кореши тузили друг друга и сбивчиво уговаривали балкон: «Саша, не расстраивайся. Саша, отопри». Затрещало дерево – полезли битый небитого утешать. Благополучно влезли, и голоса ушли в глубь квартиры. Сна на всех не хватало. Все же четверть часа Нестреляеву досталось. Ненадолго провалившись, он увидел анджейвайдинский канал, решетку в конце наклонно идущего зловонного тоннеля и над нею надпись: no exit. И скорее вон из такого сна в жесткую бессонницу.
Уже закаркали перед рассветом вороны и застучали бутылки, выбираемые из мусорного бачка. Вся жизнь проснулась, и день настал. И мысли Нестреляева при свете его были уже не столь мрачны, как раньше. Право же, Сильфида не из тех, кого пугает потустороннее. Надо открыться ей, она поверит. Повторить день за днем все их разговоры наедине за эти почти четыре месяца. Только не навязывать своей старости. Договориться о встрече в ином мире. Нестреляев не верил, что для этого надо обвенчаться. Нет, нет, он ее и так узнает. Где? В этом-то дантовском вихре, стремящем живших во все времена от Адама и Евы? О рае Нестреляев почему-то не подумал. Вновь тайна смерти сплелась с тайною любви.
Главное сейчас – поговорить с ней. Вдвоем они что-нибудь придумают. Умереть вместе? Нет, нет, пусть она живет. Утро не то что брезжило в окно, а вовсю сияло – о, не сияй! Не ждать, пока увидит ее, позвонить сейчас – вдруг она узнает голос, не видя лица. Подошла сестра. Переспросила: «Сильфиду?» – «Ирину», – поправился Нестреляев. «А, это вы – ее новый начальник? Она ушла на работу вовремя, должна уж там быть». Да, она уж там была. Взяла трубку рабочего телефона и тоже удивилась приветливо и печально, кто такие Сильфида с Нестреляевым. Апеллировать к недавнему прошлому было бесполезно, оно стерлось. Лишь новая грусть появилась в интонациях Сильфиды. Что-то в ее подсознании знало об утрате. Но чужому старику Нестреляеву нечего было сказать этой Ирине.
Тут умный мой герой безо всякого дьявольского интернета, своим вещим разумом сообразил, что это еще цветочки. Через пару часов он может не обнаружить не только себя в памяти Сильфиды, но и самой Сильфиды в природе. С этими силами не шутят. Он так бежал на Чистые Пруды, что едва выдержало сердце. Но возле пруда остановился. Что-то не так. Где лебедь? Прицепился к своему ровеснику-алкашу. Ишь, чего захотел! Подайте ему лебедя. Его уж много лет как съели. Час от часу не легче. Через несколько минут Нестреляев уж звонил во все звонки знакомой двери.
Вышло много народу, но всё не те. Стал спрашивать вдову Ирину Алексеевну с дочерьми Ириной и Татьяной. Никто этих имен не знал. В их двух смежных комнатах жили совсем другие люди, и весьма давно. Нестреляев ринулся в ЖЭК, прорвался в не приемные часы в паспортный стол. Оросил открывшееся окошко паспортистки горючими слезьми. Та решила, что он идет из длительного заключенья и ищет мать с сестрами. Подняла старые домовые книги из хранилища. Ответила с сожаленьем, что в 1971 году пожилая женщина и две ее дочери такого-то возраста по этому адресу не проживали, а жила семья совсем другого состава. Посадила Нестреляева на стул, подала стакан воды. Посоветовала ни в чем не доверять памяти, даже в именах. А то вроде мать Ирина, а старшая дочь Сильфида, не то обе они Ирины? Пусть поищет старых документов или хотя бы писем. Господи, даже не родные? Неужто он через тридцать лет ищет невесту? Паспортистка даже спросить боялась. При всем ее горячем участии Нестреляев ушел подчистую ограбленный. Прошлого просто не было. Над ним жестоко насмеялись боги. Видно, он слишком настойчиво просил того, чего просить не должно. Но если боги обманщики – не стоит жить на свете. Так вскричал Мизгирь, убегая топиться.
Топиться в Чистых прудах Нестреляеву было неловко. Он просидел долго на скамье при дневном свете в окруженье вежливых молодых матерей с колясками. Затем еще сидел в сумерках с компанией пожилых алкоголиков обоего пола. Сидел еще в темноте один, разговаривая с тенями прошлого, давнего или недавнего – он теперь и сам не знал. Потом пошел к метро. Вышел как путный на Соколе, перекрестился привычной рукой на церковь и раздумал топиться. Сел в троллейбус, зазевался и опять уехал дальше, чем нужно. Вернулся, пройдя пешком один квартал. Вот и он, Агасфер, неподвижно стоит, как аллегория судьбы, на углу улицы Народного Ополченья, и фонарь качается над ним от ночного ветра. Нестреляев хмуро протянул руки. Но у Агасфера, похоже, больше наручников не было. Нестреляев их разорвал, аки раб свои цепи. Да и сковывать его уже не имело смысла. Он сам пришел сдаваться могущественным властям. Бегать от рока стало бессмысленно – ему больше нечего было терять.
Более того, Нестреляев сам крепко ухватил Агасфера за выцветший рукав – небось, теперь не уйдешь без ответа, собака. Вдали блеснула дежурная молния. Ударило где-то совсем рядом. Чертовски наэлектризованный был этот мерзавец Агасфер. «Ну что ж, теперь можно поговорить о бессмертии», – сказал он Нестреляеву безо всякой издевки. «Всегда готов», – отвечал упрямый Нестреляев. Они как раз были возле бывшего Дома пионеров.
Еще немного прошли молча, сели на рельсы около будки, что на улице Народного Ополченья при въезде в нехорошую зону. Я, сказал Агасфер, видел ранние и поздние времена. Я прожил два тысячелетья, мне можно верить. Я – символ вечности моего народа и символ его проклятья. Есть народы, отмеченные особой печатью. Им заведомо достаются великие испытанья и великая хула. Остальное – частичная награда неслыханных усилий и невиданных талантов. Вы еще в начале своего пути. Не страшитесь будущего – вам отпущено много времени. Что такое вечность, не знаю даже я, произнося это слово. О твоем личном бессмертии я не хочу говорить. Все, что мне известно, я сказал тебе при первой встрече. Ты сам выбрал иной жребий, жребий любви и смерти. С твоим бессмертным поэтическим даром это сравнимо, я не спорю. Но и оправдывать тебя не берусь. Ищи новых пророчеств в том единственном месте, где сможешь их найти.
Агасфер забормотал на древнем языке, все тише и тише. Замахал широкими рукавами, что твоя Василиса Премудрая, пляшущая на пиру. Синие птицы снов целыми стаями вылетели из его рукавов. Нестреляев спокойно подумал, валясь ничком на шпалы подозрительной городской узкоколейки: «Чужие державы хвалой стоят, а наша и хайкой удержится». В грустном сне ему привиделось изгнанье из рая. Они с Сильфидой, сбросив счастливый загар, прикрывшись руками, брели с зеленой лужайки. Над этим газоном висел, как на елке, сердитый ангел, трепеща такими знакомыми Сильфидиными же стрекозьими крылышками.
Проснулся Нестреляев в хорошо узнаваемой, но уже здорово поблекшей от долгого знойного лета девственной степи начала второго тысячелетья. Ангел не парил в небе над пожухлой травой. Лишь большая хищная птица из тех, что живут на старом кургане в широкой степи, стояла над его головой, вызывая чюрлёнисовские ассоциации. Да тучки небесные, вечные странницы, степью лазурного, цепью жемчужного, мчались своим чередом – с милого севера в сторону южную. Северный ветер разгулялся в степи и чуть не оторвал Нестреляеву голову, когда он приподнял ее с каменного изголовья. Это было обомшелое основанье того самого камня на распутье, покрытого трещинами и таинственными письменами. Над камнем-скрижалью шумело пыльными задубевшими листьями препорядочное дерево. Если это тот молодой дубок так шустро вырос, есть все основания предположить, что прошло тридцать честно отсчитанных лет. Ильи поблизости не было видно, ищи-свищи. Нестреляев нашарил в кармане очки, что не носились все счастливое время. Нашел бумагу и карандаш. Сел по-турецки напротив камня и серьезно занялся его изученьем.
Солнце все реже проглядывало из клубящихся сплошным потоком перламутровых туч. Смолкли голоса птиц в степи, и писк, и шорох, и звон в сухой траве – все смолкло. Притихло так, что давно уж бессознательный ужас объял бы душу Нестреляева, не будь он так поглощен изученьем скрижали. Как бедный Герман свое «тройка – семерка – туз», повторял он заданную ему таинственными силами головоломку. Полжизни даруется. Жизнь отдать. Не сойти с места. Стоять вечно. Через тридцать лет поспеешь еще на одни проводы. И все это с домыслами, за правильное прочтенье он никак не смог бы поручиться.
Ознакомительная версия.
