Возле дома их встретил Занати. Увидев Сабрин, растерялся — не ожидал, что она вернется. Позже Занати подглядел, как мать прятала в сундук пачку денег — он учуял их запах издалека. Понял, что от него что-то скрывают. Спросил мать:
— Зачем они ездили?
— Да так…
— Она вернулась… Я думал…
— Что ты думал?
— Что он убьет ее.
— Упаси тебя господи думать о таких вещах.
Громко, чтобы услышала Сабрин, Занати сказал:
— Так нужно. Сабрин должна умереть.
Каждое утро Ситтухум открывает сундук, разглядывает зеленые бумажки, пересчитывает их. Абд ас-Саттар привез из Этай аль-Баруда пятьдесят фунтов. Такой суммы они никогда в жизни не держали в руках. Абд ас-Саттару и Ситтухум горько оттого, что, получив эти деньги, они потеряли обоих своих детей разом. Занати не спит по ночам, сидит и упорно думает о чем-то до рассвета. Утром уходит в поле на целый день. Вечером не садится с ними ужинать. А Сабрин плачет беспрерывно, не показывается на глаза ни отцу, ни брату. Терзается своим горем, сидя в одиночестве наверху.
Тогда, после встречи с Сафватом аль-Миниси на сеновале, Сабрин поначалу ничего не замечала. Потом стал расти живот. Она принимала меры, известные ей из разговоров женщин, но все было напрасно. Лицо ее побледнело, осунулось, губы распухли, нос заострился. Наконец мать заподозрила неладное. Однажды утром, когда они остались дома вдвоем, спросила:
— Что с тобой, дочка?
— Ничего. Что со мной может быть?
Но Ситтухум не отстала. Она преследовала дочь испытующими взглядами, донимала расспросами и в конце концов Сабрин, не выдержав, призналась во всем. Выслушав ее рассказ, Ситтухум ударила себя кулаком в грудь, закричала:
— О горе! А твой отец, брат? А Абуль Гит как же?
Закатила дочери оплеуху, схватила за волосы, не переставая кричать:
— Что делать-то будешь? Ведь Занати тебя убьет.
Однако на следующее утро она разбудила ее ласково и говорила с ней так мягко, что Сабрин показалось, будто мать забыла вчерашнее или придумала какой-то выход. Но дни шли, а выхода не было.
Прокладывая ударами мотыги дорогу воде, Занати снова и снова обдумывал услышанное вчера от матери. Она рассказала ему, зачем Абд ас-Саттар возил Сабрин в Этай аль-Баруд, как получил пятьдесят фунтов. Занати пришел в ярость, разбушевался, выкрикивал угрозы. Мать успокаивала его:
— Тише, сынок. Ведь это твоя сестра.
Прокляв все на свете, Занати решил убить Сабрин своими руками. Так не может продолжаться. Когда Абуль Гит вернется из Джанаклиса и ему, Занати, придется в ночь свадьбы стоять перед дверью, чтобы вынести и показать гостям белый окровавленный платок, позор откроется. Разговоров хватит на долгие годы. Занати размышлял дни и ночи, не знал, как ему поступить. Он представлял, какой позор ляжет на него, единственного брата. Он не уберег Сабрин от Сафвата, он потерял свою честь.
Зачем ты сделала это, Сабрин? Почему именно Сафват аль-Миниси? Почему? Почему не подумала обо мне, брате, об отце, о матери? В вечерние часы перед лавкой Абуль Фатуха, на скамьях перед домами люди беседуют, судачат обо всех, перемывают косточки. Почему ты не подумала об этом? Зачем поступила так, Сабрин?
Стоя возле сакии, Занати понимает, что, если сегодня же не осуществит задуманного, вся жизнь его потеряет смысл, и лучше тогда ему утопиться, покончить с собой. Прости, отец. Я знаю, как ты ее любишь. Я тоже ее люблю. Но делать нечего, другого выхода нет. Мать сказала, что на пятьдесят фунтов они купят участок земли в Дамисне и переберутся с хутора туда. Там будет легче забыть о случившемся.
В полдень, когда Занати не увидел собственной тени, он вскинул на плечо мотыгу, крикнул соседу:
— Абу Фатхи, пригляди за скотиной. Я схожу на хутор и вернусь.
Надел башмаки, нахлобучил на голову такию и пошел. Им овладело странное спокойствие. Он больше не размышлял. Подойдя к конторе, остановился в дверях, поздоровался. Конторщик, по своему обыкновению, не ответил — он никому не отвечает. Занати приблизился к столу.
— Господин конторщик, мне нужно немного токсафену или мышьяку.
Конторщик поднял голову.
— Чего?
— Немного токсафену или мышьяку.
— Зачем тебе?
— Отравиться хочу.
Конторщик засмеялся, а Занати пояснил:
— Крысы в доме завелись.
— Зайди вечером.
— Вечером занят я. Ради бога, дай сейчас.
Брюзжа и ворча, конторщик поднялся со стула. (Небывалый случай, чтобы он что-то кому-то сделал по первой просьбе.) Открыл чулан.
— Значит, токсафену тебе? Только не забудь принести мне пучок мулухии.
— Все поле для тебя оборву.
Конторщик достал маленький цветной пузырек. На дне его было немного жидкости.
— Добавь еще чуть-чуть.
— Этого не то что на крыс, на весь хутор хватит.
Занати взял пузырек, благодарственно приложил руку ко лбу.
— Спасибо, господин конторщик.
Долог путь до поля. Все вокруг — и простор земли, и синева небес — говорит ему: не надо, Занати, не надо, откажись от своего намерения. Чем ближе подходит он к участку, тем громче звучит внутри голос, тем сильнее чувствует Занати, что источник, питающий его душу жизненными соками, мелеет, иссякает. Жизнь теряет свои краски, вкус, самый смысл. Остается лишь бесконечная и бездонная тоска.
Поставив пузырек между корнями тутового дерева, Занати вновь принимается за поливку. Он напряженно думает. Думать — это значит пытаться установить в своем мозгу связи между явлениями действительности. Жителям хутора аль-Миниси это плохо удается. Им трудно увязывать одни явления с другими, причины со следствиями, видимое со скрытым. Мысли и образы, рождающиеся в их умах, обрывочны, поверхностны, неопределенны. Поэтому часто первая мысль, приходящая в голову, принимается ими за последнее и окончательное решение.
Возвращаясь вечером на хутор, Занати знал лишь одно — он должен исполнить задуманное, как бы ни грызла его сердце тоска. Привязав животных, он вошел в дом, ощупал в кармане пузырек и громко позвал:
— Мама, где Сабрин? Я принес ей лекарство.
Произнося эти слова, он ощущал, что во рту, на зубах и под языком от них остается горечь, словно он жевал квасцы. Вместе с тем он чувствовал себя мужчиной и героем, как Адхам.
— Ты где, Сабрин?
Вошел в комнату, где лежала сестра, присел рядом. Неужели это она, Сабрин? Он вглядывался в ее лицо, ища следов прежней красоты. Растрепанные волосы, блуждающий взгляд, распухшие губы, бледная желтизна — вид жалкий и несчастный. Занати растерялся, увидев сестру такой.
— Как ты себя чувствуешь, Сабрин?
Она не ответила, но в глазах ее он прочел безмолвный стон, немую мольбу.
— Что у тебя, сестренка?
Слабым, едва слышным голосом она прошептала:
— Лихорадка у меня. Во рту все пересохло. Заболела я, Занати.
На один момент Занати захотелось встать, убежать из дома от этих ввалившихся глаз, умоляющего взгляда, от этих жалких слов.
— Ты принес мне лекарство, брат?
Ночь уже совсем близка. Вот-вот она надвинется на хутор со всем своим мраком. Занати полон отчаяния.
— Принес, вот оно.
После поездки в Этай аль-Баруд прошло две недели. Но лишь позавчера Сабрин занемогла. Никто не мог понять, что с ней. Не помогали никакие известные средства, в том числе и две таблетки хинина, купленные в лавке Абуль Фатуха. За два дня Сабрин высохла и пожелтела.
— Вскипяти немного воды, мама.
Ситтухум зажгла примус, поставила на него чайник. Сабрин забылась тревожным сном. Занати из соседней комнаты слышит, как время от времени она стонет или бормочет бессвязные слова. Занати — взрослый мужчина. Много раз он имел дело с женщинами где-нибудь в поле, в зарослях кукурузы или пшеницы. Но когда такое случается с Сабрин, его сестрой, — это совсем другое.
Мать подает чашку кипятку. Занати осторожно открывает бутылочку, вливает из нее в чашку несколько капель, взбалтывает. Садится рядом с Сабрин, берет ее за руку.
— Выпей, сестра. Это доктор тебе прописал.
— Правда?
Она берет чашку, подносит к губам, нюхает, зажмуривается, пьет.
Когда убили Адхама, его тело положили в поле, на обочине дороги, накрыли грязным листом бумаги, придавили сверху камнем, чтобы ветер не унес ее. Сказали: нет ни силы, ни мощи, кроме как от Аллаха.
В то утро, когда жители деревни ад-Дахрийя нашли хаджи Мансура Абуль Лейла убитым, свет помутился в их глазах, все перевернулось вверх дном, нарушились привычные связи. Они похоронили его. Но до сих пор он все еще остается неотмщенным.
Занати сознает, что после этого он уже никогда не увидит Сабрин, не услышит ее голоса, смеха. Никогда не подаст она ему ужин, не принесет в поле обед. Не пойдет на базар в субботний день. Он отвернулся, чтобы не видеть, как она пьет. Темнота наползает, заполняет углы комнаты.
