Танькой. И еще две девчонки несутся. Но одна скоро отстала. Другую он обгоняет прямо у дверей деревянного (но одновременно и мраморного) четырехэтажного здания. Дверь перекосило, никак не открывается. С трудом отворил ее. Как же Танька-то открыла!..
Начинает бежать вверх по лестнице. Ступеньки деревянные, но не скрипят, а прогибаются под ногами. Не рухнуть бы, подумал Костя. Вот и второй этаж. Прямо с площадки – дверь. Костя дергает за ручку дверную, ручка отрывается. Тогда он осторожно поднимается выше. Там, на третьем этаже, дверь вообще заколочена. А на четвертый – ступени одна труха.
Вдруг внизу какая-то девица толкает дверь на втором этаже, и та открывается. Оказывается, не на себя надо было тащить, а от себя толкать. Там комната, стол буквой Т, во главе советская тетка, пуховым платком повязанная, восседает. Еще двое или трое криволицых мужиков. Перед столом Танька в соблазнительной кофточке. Тетка подписывает какие-то бумаги, которые ей криволицые мужики подсовывают, а сами на тетку не глядят, на Таньку лупятся. А в бумагах написано, что чертежи эти – теперь Танькина собственность.
Вбежавшая первой в эту дверь дочь умершего Рафаила Исааковича бросается на эти бумаги и чертежи, хватает их со стола. Костя опять со спины обнимает Таньку за грудь и шепчет: “Остановись, дуреха, посадят”.
“Дурак! они ничего не сделают, а я бы могла продать выгодно”.
“Зачем тебе?”
“Уехала бы отсюда. А на эти деньги жила бы”.
“Зачем? Оставайся!”
“Эх ты, недотепа! А отсюда бежать надо, бежать. Неужели не чувствуешь?”
На этом сон оборвался.
А Журкин продолжал:
– В первую очередь мы должны обратиться к единоверно близким пространствам. Следует твердо сознавать, что из третьей ужасной смуты Россия может и вовсе не выйти. Ошибки нельзя повторять. Они – всего лишь результат неправильных волевых выборов общества. И народ это чувствует! Вспомните и нынешнее Рождество. Как-то особенно много было людей в церквах в ночь святого праздника. Переполнен был и тот храм, куда я хожу, отворены все двери, дабы стоящие на порогах соучаствовали в божественной службе. Сама погода была чиста, небо звездно, снег покрыл чистым покровом землю, и к ночи чистота и покой легли на наш город. – Он поэтически вознес руки вверх. – Великая ночь все оживляла и возрождала. Надо слушать Церковь. Церкви нужен император, владыка России. И волевой выбор за нами!
Журкин помолчал, послушал аплодисменты, а потом произнес:
– Хотел бы я закончить свою речь словами великого православного мыслителя. Я имею в виду текст отца Павла Флоренского, написанный им в заключении и справедливо названный его издателями
“философско-политическим трактатом”. Приведу его слова о будущем государственном устройстве России, выражающие категорическое неприятие демократии: “Никакие парламенты, учредительные собрания, совещания и прочая многоголосица не смогут вывести человечество из тупиков и болот, потому что тут речь идет не о выяснении того, что уже есть, а о прозрении того, чего еще нет. Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого склада. Это лицо на основании своей интуиции, пусть и смутной, должно ковать общество. Как суррогат такого лица, как переходная ступень истории появляются деятели вроде Муссолини, Гитлера и др. Исторически появление их целесообразно, поскольку отучает массы от демократического образа мышления, от партийных, парламентских и подобных предрассудков, поскольку дает намек, как много может сделать воля. Но подлинного творчества в этих лицах все же нет, и, надо думать, они – лишь первые попытки человечества породить героя.
Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и отдался бы влекущей его цели. Все права на власть избирательные (по назначению) – старая ветошь, которой место в крематории. Есть одно право – сила гения, сила творить этот строй. Право это одно только не человеческого происхождения и потому заслуживает название божественного”. Можно добавить и другие имена, вы сами их знаете. Но гений этот, разумеется, должен обладать великой нравственностью, а не звать к сомнительным правам человека, которые подсовывает нам Запад.
Он сел, потирая руки и поправляя галстук-бабочку. А козлобородый старик, который радел о преодолении патологии, воскликнул:
– Вы сказали самое главное – о божественном происхождении нашего лидера и о Церкви, которая должна нашу патологию преодолеть. Ведь я открыл, что такое православие. Вы вслушайтесь только в это слово!
Правь и славь! И наш драгоценный Владимир Георгиевич должен не забывать об этой великой силе! Вы – правьте, а мы будем вас славить!
Только с верой мы победим все патологические отклонения. А противников просто будем кастрировать! Чтобы деток негодных от них не было.
Это немного напугало его соседа Романа Борисовича Новича:
– От такой жеребятины лучше подальше. Ведь не зря говорили, что попы
– жеребячья порода!
Вдруг поднялись два похожих друг на друга молодых человека в темных костюмах – по виду из детей бывших партийцев – и, рассеянно глядя мимо всех, вышли, ровно держа портфели, не помахивая ими, как делали другие, из комнаты. Камуфляжные за ними не последовали. Костя хотел было следом шагнуть, но крутоплечий в пятнистой форме взял его за руку и шепнул густым шепотом:
– Рано спешим. Еще не вечер!
Скандалить не хотелось. Надо было ждать, когда эта словесная суматоха закончится. Он вспомнил, как в детском саду воспитательница решила наказать всю их группу. Она приказала им, четырехлетним, раздеться догола, поставив в коридоре мальчиков и девочек друг против друга. Кто-то хихикал, кто-то прикрывал ладошкой стыдное место, а Костя стоял, опустив руки. Ему было противно самого себя, казалось, большего унижения на свете не бывает. И сейчас он почувствовал такую же противность. Сердце заныло, отчетливая тоска и грусть заполнили грудь, как бывает после близости с нелюбимой женщиной, когда коришь себя и не понимаешь, зачем это сделал.
Он глянул на Борзикова: было очень заметно, что тот расстроился и даже разозлился, особенно когда ушли молодые люди в стильных костюмах и хороших галстуках, с глазами, смотрящими мимо собеседника. Была у него какая-то надежда на молодое волчье поколение, на детей бывшей партноменклатуры. Но Борзиков привык к ударам, держал их, как хороший боксер, а потому и улыбнулся всем, показывая острые зубы, облизывая языком губы и вглядываясь в сидевших в зале. “Да, не совсем тот формат встречи, какой хотелось бы иметь. Ну да ничего, будем считать это пилотным проектом. Или даже предпилотным”.
И крашеная хозяйка Дома позволила себе вдруг политическую некорректность, явно перебрав в пафосе. Она воскликнула, обращаясь к публике:
– А вы как полагаете, кто правит сейчас Америкой? – с идеологическим напором вдруг спросила она.
Борзиков насторожился, но промолчал. “Еще этого мне не хватало! – думал он. – Мало того, что херню несут, Толмасов молчит, так она еще в политику полезла. Не надо мне этого!”
– Антихрист! – ответила она сама. – А мы давно уже под их дудку пляшем. С самого конца войны. С ЦК КПСС еще, еще с Никиты, а потом
Горбачев, а потом Ельцин, а уж теперь, что нашим демократам скажет
Буш, то и делают. Для того и землю они скупят, чтоб еще больше мы от них зависели. Когда царь был, он не позволял страну раскрасть. А теперь что? Я хочу, чтоб снова была монархия. Она одна нас спасет.
Недоуменно пожал плечами Кумыс Толмасов, но лицо было непроницаемо, а Фуят Мансуров, генерал, кивнул, мол, тогда и красную кровь обуздаем. Специалист по научному коммунизму Семен Вадимов, человек с одутловатым лицом, слова за весь вечер не сказавший, тут даже помрачнел. Козлобородый же захихикал и потер ручки. Журкин, разглаживая почему-то атласный воротник пиджака, был спокоен. Зыркин же хлопнул Костю по колену:
– Вот так, старик. Слушай, что народ думает.
Блондинка перевела дух, оглядела зал, плакат на стене “Выбор человечества: диалог или столкновение цивилизаций” и выпалила главное:
– Только Россия, а не Запад, во главе мировых цивилизаций сможет преодолеть их конфликт. Но Россией надо управлять! Вы, вы будете нашим монархом, царем, всемирным императором! – Она вдруг наклонилась и поцеловала Борзикова в плечо. – Вы – наш вожатый, наш фюрер, как говорили немцы! Наше все, как писал Аполлон Григорьев.
“Бесенята какие-то! Что за форум? – думал Костя. – Кто за ним, кто финансирует? И чего Борзиков хочет в итоге? Что он может предложить?
Истребление лягушек? Хотя почему нет? Чем это глупее крови и почвы в
Германии или истребления мух в Китае? Рюбецаля почему-то здесь нет, а он, – как уже догадывался Костя, – мотор Борзикова”. Где его густые усы, которые свисали, как у Ницше? Где сумрачный лик?
