Зато вынырнул опять продавец. Он уже снял куртку, в которой всегда выходил помогать на улицу, и оказался в таком же, как и у старика, пупырчатом светлом пиджаке. Продавец сказал: «Сейчас подберем», – схватился за шторку и поволок ее от середины к краю комнаты.
За шторкой оказались не шкафы, а застекленная витрина. Свету в витрине было немного. Но и без особого свету было видно: за стеклом шевелятся, кривляются, бузят, брызжут слюной, дерутся безобразные нищие.
IV
Я бросился назад к двери. Но тут из-за конторки проворно выскочил старик и все так же, ни слова не говоря, встал у меня на пути.
– Раз... Позвольте! – прохрипел я. – Я ошибся...
– Будет врать-то, – раздался сзади голос рыжего продавца. Голос его заметно окреп. – Будет! Сюда по ошибке никто не ходит. А без покупки мы никого и не отпускаем. Верно, Нил Нилыч?
Нил Нилыч сглотнул слюну, медленно и злобно в знак согласия кивнул.
– Так что выбирайте товар с витрины, да поживей. Мы берем недорого. А нищий наш целое состояние для вас собрать может. Ну...
Продавец и старик, теперь казавшийся вовсе не стариком, а плотным, средних лет тренером у-шу, двинулись на меня с двух сторон.
Я глянул на витрину. Господи! (Опять всуе произношу Твое имя.) Прости! На витрине, как зараза в лабораторной банке, вскипало нечто невообразимое, исполненное тоски, страшное...
В самой середине витрины прыгал густобровый и густобородый, одетый в розовые пижамные штаны и дырявую майку нищий. Он подавал мне руку корабликом – вперед и вниз – и что-то гундосо шипел. Время от времени густобородый грубо отталкивал другого нищего с палочкой: лысенького, благообразненького, с зачесанными на темя с висков волосиками, почему-то показавшимися мне листками желтоватого лавра. Нищий этот стукал палкой в витрину и все время вскидывал локтем вверх левую руку, показывая, что рука у него усохла.
Зацепил взгляд еще мутноглазую и красновекую женщину с распущенными по-цыгански волосами, в драном восточном халате и церковного побирушку в явно ворованном подряснике, с гноящейся, теребимой им все время губой, с синей эмалированной кружкой, притянутой цепью к животу.
Бросилось в глаза и то, что все нищие, и те, что вылезли вперед, и те, что тупцевали сзади, лица имели злые, маленькие, стянутые в кулачок, словно у пигмеев или карликов.
Продавец и Нил Нилыч шутить явно не собирались. Нил сунул со значением руку в карман, продавец – за пазуху. Они были уже в двух-трех шагах от меня.
– Этот! – трусливо порхнул я. И пораженный, смолк.
Не знаю почему, но указал я на самого маленького и самого подозрительного нищего, колупавшего ухо в левом от меня углу.
Этот нищий был мальчик, вымазавший себе надгубье и подбородок сажей. В его молчании, в его расчетливом недетском спокойствии почудилось мне что-то зловещее. Я не ошибся! Нет!
V
Бросьте дурня ломать! Выходить из дому бросьте, покупать всякую дрянь перестаньте! Ешьте сухари и воду из-под крана глушите! И особенно опасайтесь покупать людей. Не вздумайте купить себе любовницу или сторожа, брата покупать не смейте и услужителя. Они могут оказаться не теми, за кого выдают себя. И тогда – капец, каюк! Тогда жизнь ваша – проклята. И будь вы хоть «новый русский», хоть шах персидский или даже кум вице-мэра – путь у вас один: в выгребную яму.
С трудом на такси довез я коробку домой. Причем помогал мне продавец, за мои же деньги на такси кативший и долго не соглашавшийся тащить поклажу на второй этаж. Втолкнув коробку в дверь, продавец, не попрощавшись, сгинул.
Дома у меня маленький нищий в минуту распаковался.
– Тебя как звать-то? – спросил я обреченно.
Он не ответил, сбегал на кухню, схватил кусок хлеба, съел его, затем съел две немытые коричневые груши и лишь после этого сказал:
– Зови меня Маленький Шарман.
– Ты мальчик или карлик? Не пойму я что-то.
– А ты как себе маракуешь? – кисло-морщенной мордой вызверился он на меня.
– Думаю – ты шкет поганый! Поел – теперь вали!
– Думаешь ты правильно, – он лег на мою тахту, не снимая ботинок. – А насчет «вали»... Скоро сам свою глупость поймешь.
И я очень скоро свою достойную имбецила глупость понял.
VI
Маленький Шарман стал жить у меня.
Если бы это было бредом или фантастикой! Если бы... Нет, все оказалось реальностью. Реальностью скверной и, видимо, необратимой.
Он не побирушничал, конечно. Из дому без меня он вообще не выходил, справедливо полагая, что назад ему не попасть. Он безобразил в квартире и за несколько дней сумел разогнать немногочисленных моих друзей и единственную, печальную, иногда ко мне приходившую женщину выгнал.
Разгонял он их всех исподтишка, но вполне уверенно.
Так, друзьям – каждому по отдельности – он сказал, что я недавно взял его из детприемника и теперь посылаю просить милостыню. В доказательство он тряс какими-то объедками в своей торбе и щеголял нищенским жаргоном, который у меня нет сил повторять. Когда я застал его за этой брехней, он – маленький, белобрысый и без верхней одежды страшно худой, с узко-заплывшими кхмерскими глазками и обсыпанными герпесом губами, – стал кусаться, стал кричать, что если я его ударю, он удавится в ванной.
Женщине, раньше спокойно и подолгу курившей у меня в кресле «Золотое руно», Шарман сказал, что я его бросил во младенчестве, никогда не платил алиментов, а его мать – мою, стало быть, первую жену – «заложил», где надо, как активистку запрещенной партии. Женщина в кресле перестала курить, широко раскрыла глаза и вскоре исчезла.
По телефону я пытался доказать ей, что все это жалкий ювенильный бред, жестоко-ревнивая детская ложь, но Шарман, словно укушенный гадюкой, выл рядом с трубкой и громко шлепал себя по голым ляжкам, подражая звуку оплеух. Разговоры по телефону не ладились, а когда я куда-нибудь выходил, он намертво впивался в меня грязными пальцами, которые отказывался мыть.
Он ездил со мной на работу, в магазин, в сбербанк. В кинотеатр «Иллюзион» я из-за него ходить перестал, а больше ходить мне было некуда. И везде он говорил одно и то же, втихаря клянчил деньги, показывая рубцы на теле и бойко набрасывал гнусные поэмки из моей интимной жизни.
Я сломался.
– Поговорим, – сказал я ему. – Чего ты в конце концов хочешь? Чтоб я сидел дома? Подох с голоду? Не получал денег?
Тут-то он и сообщил, чего хочет. Я был ошеломлен.
VII
Шарман хотел, чтобы я стал нищим вместо него. Чтобы это меня отовсюду под зад коленом выперли, чтобы это мне в лицо летело сытое презрение, а в кепку – рваные десятки. Он скрежетал и кривлялся, трогал ладонями герпесные свои губы, исхитрялся на них дуть и уверял, что, как он сказал, так и будет. Тогда я впервые подумал, что Шарман ненормален, и сказал ему об этом. Сначала он страшно разволновался, как пойманный за дурным делом школьник, но потом, на минуту присмирев, сказал, что так оно и есть: он и в самом деле шизик. Затем, придя в себя окончательно, развеселился и спросил:
– Ты знаешь, что такое галоперидол? – Он всегда звал меня на ты.
Я похолодел.
– Значит, ты оттуда?
– Оттуда, оттуда! А трифтазин, аминазин, сера в наказание, циклодол? Скоро ты все это узнаешь!
– Как это?
– А так. Не только я оттуда, а и Нил Нилыч, и Красный Бакс.
Он назвал еще несколько имен и пояснил, что Красного Бакса зовут так потому, что он клеит себе на грудь вместо горчичников доллары, когда достанет, конечно. А волосы у Бакса красные даже и на груди. Затем, подхихикивая, продолжил:
– Мы еще в больнице договорились: если нас выпустят, – а нас все время выпустить грозились, – организуем клинику здесь. Для здоровеньких. Вот и организовали. Ты, дурак, и попался. И не только ты.
– Зачем я вам? Попрошайничать вы и сами можете.
– Ага. Держи карман шире. Нищие мы только для отвода глаз. Нил Нилыч говорит: сумасшедшие всегда милостыню просили. Мы милостыней и прикрылись. Но главное, конечно, вас, козлов, наказать...
Жизнь стала клубком страхов и предвестницей беды. Особенно пугало то, чего я не знал, и что Маленький Шарман упорно от меня скрывал.
Да, жизнь стала передвижной камерой пыток, и я решил Шармана убить.
VIII
Но сперва я попытался сдать Шармана в милицию. Там его не приняли, а меня обещали привлечь за извращения, если я по-хорошему «с таким симпатичным хлопчиком» не договорюсь.
Тут Маленький Шарман отколол новую штуку.
Он стал требовать, чтобы я поехал с ним в психлечебницу. При этом я заметил: Шарман украл запасные ключи от дверей и по ночам, втихую, учится мою квартиру отпирать. Я уже догадывался, что от меня хотят избавиться, но не знал толком: сам эту поездку Шарман придумал или так велели Нил Нилыч с Красным Баксом.
После трех дней непрестанного воя и щипков (Шарман приноровился щипать меня, подкрадется сзади и – щип!
Мороз! Мороз шел! Да не по коже, по нутру, по жилам) я согласился.
В больницу мы попали к вечеру. Несколько одноэтажных домиков, разбросанные без особого плана в осеннем влажноватом парке, успокоили меня, даже настроили элегически. Шарман лихорадочно толкал меня к зданию, обнесенному высоким забором.
