Пароход качало, деревянные его части как-то особенно зловеще скрипели и скрежетали в ночной тишине. Угрюмо светился неподвижный огонек свечи в гироскопе.
По-прежнему за бортом одна на другую громоздились волны. Из огромных труб валил дым. Прорезав безлунное небо, дым низко стлался над морем – угольно-черный Млечный Путь.
Во тьме ночи облака угадывались лишь там, где не было видно звезд. Молчаливое небо отсвечивало стальным блеском, то уходя в головокружительную высоту, то угрожающе нависая над головой. Казалось, оно раскинуло необъятные крылья над темным океаном. А оттуда, из мрака, с ревом вздымались волны. Они кидались друг на друга, с грохотом разбивались о борт судна, и Йоко чудилось, будто из глубин океана доносится чей-то вопль:
– О-о, о-о, оэ, оэ!
С трудом сохраняя равновесие на зыбкой, буйно раскачивающейся палубе, она кое-как добралась до мостика и, плотно закутавшись в шаль, прислонилась к белой стене рубки. Тут она по крайней мере была защищена от разбушевавшейся стихии. Снасти над головой скрипели и стонали под напором ледяного северного ветра. Здесь, близ Алеутских островов, было очень холодно, и просто не верилось, что сейчас только конец сентября. Но Йоко почти не ощущала холода. При каждом вздохе застывшая ткань кимоно касалась нежных сосков, вызывая чувственное наслаждение. Ноги окоченели, и Йоко их не чувствовала. Она впала в транс, похожий на сон, ей мерещилась странная волнующая музыка. Йоко словно плыла, мерно покачиваясь, и ее обволакивало какое-то удивительное тепло. Перед ее неподвижным отрешенным взглядом в медленном танце в такт качке судна проходили, мерцая, бесчисленные звезды. Напряженным басом гудели снасти, и в этот гул врывалось тремоло моря: «О-о, о-о, оэ, оэ!» Быть может, это взывала о помощи чья-то душа. А волны разбивались о борт парохода, – они вели теноровую партию. Звуки превращались в предметы, предметы – в звуки, они смешивались… Йоко уже не понимала, зачем вышла на палубу. Думы ее витали в этом наполненном музыкой мире грез и, подобно ласточке, то взмывали вверх, то камнем летели вниз.
Унижение, унижение… Мысли уперлись в стену, сплошь выкрашенную в один холодный, мертвящий цвет – цвет унижения. На стене с ритмичностью, вызывающей головокружение, назойливо двигались лица госпожи Тагава, ее мужа, ревизора. Раздосадованная Йоко тщетно пыталась стереть их. Бледное лицо госпожи Тагава, бросающей на Йоко ехидные косые взгляды, колыхаясь, уплывало вверх, как пузырьки во взбаламученной воде. Но не успевала Йоко облегченно вздохнуть, как ревизор устремлял на нее дерзкий немигающий взгляд, проникавший в самую душу. «Почему Курати и госпожа Тагава так волнуют меня? Как это отвратительно! Что за судьба…»
Презирая себя, Йоко в то же время готова была ответить на взгляд Курати с привычным кокетством. Душа ее оказалась в плену множества удивительных огоньков, похожих на те, что прыгают в закрытых глазах, обращенных к солнцу, образуя беспорядочный узор. Звезды продолжали двигаться в медленном танце. «О-о, о-о, оэ, оэ!» В сердце Йоко вспыхнул гнев, заслонив собою все видения. Постепенно гнев утих, и Йоко снова очутилась в бесконечно унылом, бесцветном, будто мертвом, мире. Какое-то время Йоко находилась в состоянии прострации и ничего не понимала.
Как прыгают и мечутся искры, вместе с дымом поднимаясь из трубы, так летали видения в темных глубинах памяти Йоко. Лица, бесконечные лица, они всплывали перед глазами по мере того, как Йоко опасливо пробиралась по лабиринтам самых сокровенных воспоминаний. В конце их длинной вереницы появился мужчина в ослепительно красном длинном кимоно. Музыка, звучавшая в душе Йоко, сразу стихла, и в грохочущей пустынной тишине раздались звуки склянок, холодные, будто ледышки: «Кан-кан, кан-кан, каан…» Но Йоко не обратила на них внимания, она силилась узнать мужчину в красном. Он смутно напоминал Кимура, но сколько Йоко ни вглядывалась, ей так и не удалось ничего разобрать. «Не может это быть Кимура! – беззвучно крикнула Йоко. – Кимура мой муж. Зачем бы он стал надевать эту нелепую красную одежду… Бедный Кимура! Наверно, уже приехал из Сан-Франциско в Сиэтл встречать меня и сейчас ждет, сгорая от нетерпения, а я здесь разглядываю мужчину в красном. Сгорая от нетерпения? Возможно! Но ведь я знаю, каким будет этот Кимура после того, как я стану его женой. До чего же гадки мужчины. Кимура, Курати – все одинаковы… Ну вот, опять вспомнила про Курати. Ладно, приеду в Америку, буду жить спокойно, следуя велениям рассудка, а не сердца. Как бы то ни было, а Кимура человек отзывчивый. Если денег будет достаточно, непременно выпишу Садако, пусть говорит что хочет, он ведь знал, что у меня дочь. Но почему он в красном кимоно? Странно…» Йоко снова увидела человека в красном. Однако сейчас это был Курати, и красное кимоно очень шло к нему. Йоко обомлела и, стараясь получше рассмотреть этого человека, силилась раскрыть тяжелые, помимо ее воли смежавшиеся веки.
Вдруг она увидела перед собой живого Курати, в темно-коричневом плаще, с фонарем в руке.
– Что с вами? Вы здесь в такой поздний час. Что это нашло сегодня на людей… Ока-сан, смотрите, еще одна полуночница, – проговорил Курати, обращаясь к кому-то, шедшему сзади. Спутником Курати оказался бледный от волнения, робкий и застенчивый юноша аристократического вида, тот самый, которого Йоко видела в столовой.
Глаза Йоко были открыты, но она все еще грезила наяву. В тот самый момент, как подошел Курати, Йоко снова услыхала шум волн, только музыка в них уже не звучала – они просто с диким ревом обрушивались на судно. Йоко все еще не отдавала себе отчета в происходящем. Что это – сон или явь? Пожалуй, только что пережитое ею фантастическое приключение души скорее походило на явь, нежели багровое от сакэ лицо ревизора, казавшееся Йоко фантомом, страшным и в то же время неодолимо манящим.
– Я выпил лишнего, да к тому же долго просидел за делами. Спать не хотелось, вот и решил выйти на палубу поразмяться, а заодно проверить, все ли в порядке. Смотрю – Ока-сан… – Курати снова оглянулся. – Стоит на холоде, перегнулся через поручни и глядит в море. Я забрал его, чтобы отвести в каюту, и тут наткнулся на вас. Вот любопытная публика! И какой интерес смотреть на море?.. Вам не холодно? Смотрите, шаль сползла.
Слушая Курати, Йоко думала о том, что провинциальный выговор и хриплый голос хорошо сочетаются с его внешностью и характером. Окончательно стряхнув с себя дремоту, Йоко коротко ответила:
– Нет, не холодно.
Оглядев ее с обычной бесцеремонностью, Курати продолжал:
– Хлопот с этой молодежью не оберешься… Ну, пошли!
Он оглушительно расхохотался. Что-то дьявольское почудилось ей в этом смехе, прозвучавшем на фоне неистового рева волн. «Молодежь!» – это было сказано с насмешливой снисходительностью, но, словно признавая за Курати право говорить так, Йоко и не подумала ответить ему насмешкой. Она подобрала шаль и хотела послушно последовать за ним, однако ноги одеревенели и не двигались с места, будто притянутые магнитом. Йоко попыталась сделать шаг, но резкая боль пронизала онемевшее от холода колено, она невольно подалась всем телом вперед и с трудом удержалась на ногах.
– Подождите же! – проговорила она беспомощно. Ока, который шел следом за ревизором, тотчас обернулся.
– Позвольте опереться на вашу руку. Я понимаю, это очень нескромно, мы ведь только познакомились… Но что-то у меня с ногами, не знаю, застыли, наверно. – Йоко поморщилась.
Ока несколько мгновений стоял в нерешительности – эти простые слова остановили его, словно неожиданный удар кулаком в грудь. Наконец он молча приблизился. Еще не коснувшись его, Йоко знала, что он дрожит всем своим тонким, почти как у нее, стройным телом. Курати, не оборачиваясь, шел впереди, стуча каблуками.
Ухватившись за плечо юноши, поминутно вздрагивавшего, как породистая холеная лошадь, у которой волнение толчками пробегает под тонкой кожей, Йоко плелась, сердито уставившись в широкую спину Курати, словно перед ней был враг.
Сладкий крепкий аромат европейского вина, исходивший от еще не протрезвившегося ревизора, казалось, окутал его ядовитым туманом. В небрежном покачивании его плеч ощущалась необузданная чувственность. В Йоко вспыхнуло желание первой женщины, вкусившей запретный плод. Больше всего ей хотелось сейчас заглянуть в душу этого человека. В то же время рука ее, лежавшая на плече Ока, явственно ощущала упругие движения мышц, неожиданно сильных, несмотря на кажущуюся его женственность. Токи, исходившие от обоих мужчин, сплелись в душе Йоко, вызвав в ней бурю чувств. Как отбрасывают сухой лист, слетевший с дерева, так она отмела прочь мимолетную мысль о женихе: «Кимура?.. Надоело… Пусть помалкивает!» В горле пересохло, стало трудно дышать, рука, лежавшая на плече Ока, похолодела. Затуманенные желанием глаза ничего не видели, кроме спины Курати. Она инстинктивно прижалась к Ока и обожгла его лицо горячим дыханием. А Курати шел как ни в чем не бывало, освещая фонарем каждый уголок палубы, проверяя, все ли в порядке.
