– Понятно, – сказала Мюс. – Значит, у нас рождаются быки и свиньи. А у вас в России кто рождается?
– У нас? – Степа изо всех сил напряг память, вспоминая, что по этому поводу говорилось у Простислава. – У нас рождаются побежденные боги. Небесные герои, совершившие военное преступление. Асуры, чью ярость не могут вместить небеса…
Мимо по палубе прошел босой браток в белом костюме, со стратегической цепью типа «голда меир» на шее. У него была крохотная голова, мощные надбровные дуги и рябое лицо монгольского палача. Он что-то тихо разъяснял переводчику в полосатом костюме-тройке, который шустрил рядом, с энергией ретранслируя это в прижатую к сизой щеке трубку:
– Absolutely! The fact that he ain't no pig no more is exactly the shit that pisses everybody here the fuck off![21]
Поглядев на Степу, браток кивнул ему как старому знакомому и ухмыльнулся во весь рот.
«Клиент, что ли? – озабоченно подумал Степа. – Вроде не помню такого».
– Остальное потом расскажу, – сказал он в трубку, радуясь, что так удачно и красиво закрыл сложную тему – он дорожил не только мнением Мюс о себе, но и крохотным плацдармом духовной независимости, отвоеванным у нее с такими усилиями. – Главное, Мюся, ты делай все, что эти ребята просят.
– Они спрашивают, какой сад камней делать – с лингамом?
– А?
– Они сказали, что бывает два вида дзенского сада камней – со священным лингамом победы и без.
– Я это и без них знаю, – бросил Степа.
– С лингамом на пятнадцать тысяч дороже. Они просят сейчас решить, потому что в смету вносить надо.
– Ну конечно с лингамом, – сказал Степа. – Пора бы тебе, Мюся, научиться самой такие вопросы решать. Все, отбой.
Вернувшись домой, Степа с головой нырнул в дела и первые несколько дней провел в Москве, думая о совсем других вещах. Сумма в счете, который Мюс положила ему на стол, заставила его поднять брови, но он ничего не сказал. Вместе со счетом на стол легла продолговатая коробка, обитая узорчатым желтым шелком, – в таких, только размером поменьше, лавка Простислава продавала чайные наборы.
– Что это? – спросил Степа.
– Это священный лингам победы, – ответила Мюс. – Он отдельно.
– Ясное дело.
Дождавшись, когда Мюс выйдет из кабинета, Степа открыл коробку. Внутри, в аккуратных углублениях, лежали три пластиковых члена – синий, красный и зеленый. Они были сделаны с соблюдением всех анатомических подробностей – с точностью, которая переходила в непристойность. Их покрывали надписи мелкой вязью – не то санскрит, не то тибетское письмо. Степа взял один член в руку. На нерабочем торце у него была круглая дырка, похожая на дуло.
«Можно туда карандаш засунуть, – механически подумал Степа. – На всю длину, чтобы этот елдак не думал, что он тут самый фаллический… Так. Они что, издеваются? Или я чего-то не догоняю?»
Положив член назад в коробку, он еще раз оглядел всю композицию, и заметил по углам четыре одинаковых медных кружка с изображением китайского символа «Инь-Ян» (У Степы был собственный «Инь-Ян», цифровой – «343/434»). Три лингама, четыре кружочка… Степа почувствовал, что от сердца у него отлегло.
В конце концов, говорил один из гостей Простислава, в этом мире каждый всю жизнь общается только с небом, а другие – просто вестники в этом общении. Степа ясно видел перед собой число «34». Могли ли последователи будды Амида послать ему знак лучше? Вряд ли. Но на всякий случай он решил позвонить Простиславу.
– Простислав, мне тут лингам победы принесли…
– Лингам-то? – отозвался Простислав. – И чего?
Степа замялся. Было непонятно, откуда начинать.
– Где его хранить?
– А где душа пожелает. Чтобы было не очень холодно, но и не очень жарко. Не очень сыро, и енто, как его… Не очень сухо.
– А зачем он вообще?
Простислав помолчал.
– А сам ты, что, как думаешь? – спросил он.
Степа напряг душевные силы.
– Ну, наверно, это что-то вроде… Что-то вроде магического жезла? Или ключа? Раз он отдельно?
– Ты смотри, угадал, – с легким удивлением ответил Простислав. – На глазах растешь, Степа, на глазах. Скоро в ученики к тебе пойду…
– А почему их три?
– Три? Ну а как. Ты когда дверь новую ставишь, сколько тебе ключей дают? Один вроде мало, десять уже как бы и много. Чего ты меня-то спрашиваешь? Ведь сам все интуичишь…
Как обычно, беседа с Простиславом укрепила Степину уверенность в себе. Разобравшись с делами, он поехал на дачу, предчувствуя, что его ждет что-то очень необычное. И это предчувствие не обмануло.
Вместо корта Степа увидел перед собой каток. Так, во всяком случае, можно было решить, глядя на борта со скругленными углами и маленькой дверкой. Эти борта были украшены множеством надписей и рисунков самого разного вида, словно кто-то покрыл обычный рекламный ассортимент несколькими слоями уличных граффити, а затем для остроты добавил пару флуоресцирующих цукатов (особенно выделялся оранжевый зигзаг «мочи ГадоВ!», который отозвался мгновенным эхом в самой глубине Степиной души).
Сходство с катком ограничивалось формой бортов. Вместо льда под ногами была трава – ленты японского дерна, то перекрывающие, то, наоборот, не дотягивающиеся друг до друга. Не знай Степа, сколько стоит такая продуманная небрежность, он бы, наверно, решил, что здесь работали похмельные стройбатовцы за день до демобилизации. Но, поскольку это был дзенский сад камней, он догадался, что к кажущимся недоделкам следует отнестись так же, как к следу кисти, на которой почти не осталось краски: никому ведь не придет в голову считать это недостатком при анализе каллиграфии, хотя, безусловно, такое было бы недоработкой при покраске забора.
Ни одного камня на всем огороженном пространстве Степа не увидел. Вопросов по этому поводу у него не возникло – точнее, они появились, но одновременно в голове мелькнул и вероятный ответ: мол, дзенский сад камней с камнями – это уже не дзенский сад камней. По этому поводу можно было не звонить Простиславу и другим людям знания, а обслужить себя самому.
Вместо камней его ждало другое. В центре огороженного пространства из дерна торчали три пластмассовые пальмы. Врытые в землю на расстоянии в несколько шагов друг от друга, они отчетливо выделялись на фоне бледного подмосковного неба. Их было три, а кусков неба, нарезанных их прямыми стволами, четыре – два между, и два по бокам. И это нежданное «34» так приветливо раскрывало перед Степой свою знакомую, но заново новую суть, что все его сомнения исчезли. Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Сложив ладони перед грудью, он поднял глаза к небу и тихо-тихо прошептал:
– Амитафо! Амитафо! Амитафо!
А потом, после паузы, быстро добавил:
– Амитафо! Амитафо! Амитафо! Амитафо!
Англофилия казалась Степе почтенным и даже в некотором смысле патриотичным культурным изыском – она как бы устанавливала родство между ним и Набоковыми петербургского периода, которые весело плескались в надувных резиновых ваннах в своем гранитном особняке на Морской, обсуждая на оксфордском диалекте связь между подростковой эрекцией и смертью графа Толстого. Кроме того, Степе очень нравился английский язык – его идиомы указывали на высокий и веселый ум, хотя этот ум очень трудно было встретить в англичанах проявляющимся иначе, кроме как в самой идиоматике языка в тот момент, когда англичане ею пользовались.
Кончилась англофилия просто и быстро. Однажды Степа решил выяснить, чем живет народ его мечты, взял номер самой популярной британской газеты, «The Sun», и со словарем прочел его от корки до корки (если бы не мистическое совпадение с названием банка, его вряд ли хватило бы на такой подвиг). Дочитав последнюю страницу до конца, он понял, что больше не англофил.
Какое там. У него было чувство, что его только что заразили коровьим бешенством посредством анального изнасилования, но сразу же вылечили от него, отсосав вакуумным шлангом все мозги, на которые мог подействовать страшный вирус. Однако англофобом он тоже не стал – это подразумевало бы высокую степень эмоциональной вовлеченности, а она теперь отсутствовала начисто. Все было предельно скучно и предельно ясно, и снежные плечи отчизны казались куда привлекательнее, чем час назад (впрочем, Степа знал, что такое чувство обычно длится до первого к ним прикосновения). Степино отношение к Мюс, конечно, не пострадало – к этому времени он уже любил ее всерьез. Затронутой неожиданно оказалась другая фундаментальная константа. У него впервые появилось желание переименовать «Санбанк».
Но сначала Степа решил поделиться своим открытием с Мюс.
– А, «The Sun», – сказала она. – У нас ее никто не читает.
– Как так? – спросил Степа. – Как никто не читает, когда это самая популярная газета?
