Ознакомительная версия.
Доводы в пользу и против свободы воли могут быть перенесены в гражданскую область. Мало того, что человек предопределен генетически, на его физическое и психологическое развитие накладывает определенные ограничения среда. Поэтому кажущийся свободным поступок вполне может оказаться конечным продуктом процесса, определенного множеством неосознанных и механических факторов. Человек не может контролировать свои рефлекторные реакции. История циклична, то же можно сказать и о человеке: он возвращается на старые места и повторяет старые поступки. Человек – общественное животное, а общество есть отрицание индивидуальной свободы и так далее и тому подобное. Представление о человеке как о существе несвободном трудно побороть, и его поддерживают Фрейд, который постулировал, что взрослые поступки мотивируются спрятанными в подсознании детскими переживаниями, и Маркс, который видел в истории гигантский паровой каток, обреченный двигаться по одному пути и к одной цели.
Поборники свободы человека признают, что у нее есть множество ограничений, но утверждают, что есть сферы, где она не может не осуществляться, иначе человек перестает быть человеком. Во-первых, особая природа человека заключается в его способности выносить определенные суждения на основе определенных критериев. Он может связывать эти критерии с опытом; он может усваивать их из сочетания опыта и интуиции. Он абсолютно свободен их применять. Тем самым он способен свободно выбирать, объявить ли предмет красивым или безобразным, добрым или злым, истинным или ложным. В своем дневнике Уинстон Смит записывает, что свобода – это возможность сказать, что дважды два равно четырем, но это лишь одна из трех доступных свобод. Важно разграничивать три категории, так чтобы предмет не был объявлен безобразным, потому что он аморален, или (при всем уважении к Джону Китсу) истинным, потому что красив. От всего этого веет религией: нам напоминают, что истина, красота и добро есть атрибуты Бога. Но при чисто эмпирическом подходе никто не станет отрицать, что это легитимные области, в которых человек волен выносить суждения.
Если человек волен оценивать, то он свободен также и действовать, исходя из своих оценок. Но он не может оценивать без знания, а потому не может без него действовать. Образование заключается в приобретении как знания, так и критериев оценки. Следовательно, мы не свободны не приобретать образование. Это первое условие свободы. Но образование, которое учит нас, как оценивать и что оценивать, нельзя рассматривать как тиранию: оно лишь традиция, иначе говоря, прошлое, которое говорит с настоящим. Если новая политическая доктрина заявляет, что долг правителя освободить управляемых от тягот решать, что хорошо, истинно или красиво, то мы знаем, что эту доктрину следует отвергнуть, поскольку подобные решения могут приниматься только индивидом. Когда политическая партия порицает произведение искусства, потому что оно ложно (то есть не совпадает с представлением партии о реальности) или безнравственно (то есть не совпадает с представлением партии о поведении), перед нами самый наглядный пример ущемления права индивида на собственное суждение. Подобные суждения нельзя передавать коллективу: они имеют смысл с точки зрения индивидуальной души.
Человек волен не только действовать, исходя из собственных суждений, но также волен не действовать, исходя из них. И главное – и это может быть существенно важно для его человеческой составляющей – он волен поступать наперекор своим суждениям. Я много курю, но, не находя у себя симптомов зависимости, считаю, что свободен курить или не курить. Мне не раз досконально разъясняли опасности курения, и я пришел к выводу, что курение мне вредит. Тем не менее я поступаю наперекор собственному суждению и продолжаю курить. Нежелание отказываться от «вредной привычки» всегда выглядит как рабство, а не как свобода, но оно представляет собой то человеческое упрямство в выборе, с которым церковь, хотя и не государство, смирилась, с которым научилась с ним жить и даже ему сочувствовать. Без него не было бы литературы, будь то трагической или комической. Былые теократии Женевы и Массачусетса предлагали освободить человека от его порабощения грехом (под которыми подразумевались дурные привычки) посредством наказания самого человека. Секулярные теократии, или социалистические государства, выдвигают ту же идею или же подменяют наказание «позитивными установками». Они предлагают взять на себя заботу о душевном здоровье гражданина, равно как о его личной морали. Как следует, они этого сделать не могут, поскольку существуют некоторые суждения, вынести которые способен только индивид.
Как раз из-за недостаточного понимания природы свободы человека и условий, которые делают возможными ее осуществление, многие молодые люди попадают в объятия доктрин политического угнетения. Если они отвергают традицию и передачу этой традиции посредством образования, они отвергают свою собственную защиту от диктатуры. Иными словами, они не могут точно знать, что такое угнетение. Отвергая прошлое и предполагая, что новое – по своего рода гегельянской необходимости – лучше старого, анархизм открывает дорогу диктатуре. Более того, анархист приписывает зло государству, которое лишь инструмент правления, и не способен признать, что так называемое свободное общество тоже должно найти способы поддерживать свое существование. Бакунин яснее многих своих последователей понимал, что опасность представляет собой не только государство, но также и любая группа влияния, которая знает, чего хочет, – например сообщество банкиров или ученых. В государстве нет ничего магического, что заставило бы его, и только его, порождать стремление удержаться у власти. Тирания может быть порождением любой социальной группы.
В Соединенных Штатах я видел примеры молодежных «коммун», опасных по двум причинам. Они были основаны на невежестве относительно базовых принципов агрономии. Тому, как растить зерно или ухаживать за свиньями, нужно учиться на примерах прошлого, а прошлое отвергается. Они были невежественны относительно природы принципов, которые скрепляют общество, сколь бы малым оно ни было. Они предполагали наличие общей воли в группе, а после обнаруживали, что группа – это лишь кучка ссорящихся индивидов. Самый сильный индивид становился лидером и требовал повиновения. Часто к повиновению принуждали иррационально и – так уж выходило – мистически. Группа Чарлза Мэнсона – крайний пример того, как лидер приобретает черты мессии, своего рода кровавого Иисуса. Его последователи совершили гораздо меньше преступлений, чем нацистское государство, но зло не измеряется количественно. Нет гарантий, что социальная единица, отвергающая государство, станет вести себя лучше тех, чьим инструментом это государство является. Вследствие невежества и незнания традиции, на которой основываются анархистские общины, более чем вероятно, что она станет вести себя еще хуже своих предшественников.
Аномалия любой общины, кибуца или коллективного «Уолдена» (в духе Б.Ф. Скиннера) в том, что они разом отрицают и принимают социальную сущность высшего порядка: они отрезают себя от общего полотна, однако остаются его частью. Община «Уолден Два» Скиннера[10] выращивает собственные продукты питания и производит собственное электричество, но не способна производить ни инструменты, ни механизмы. Она не может содержать симфонический оркестр, но присваивает себе право слушать Бетховена или Вагнера на пленке или пластинке. У нее есть библиотека, но она не может издавать книги. Некоторые нелепые молодежные общины Америки строят себе жилища из коробок из-под кока-колы и старых машин – отбросов общества потребления, которое они презирают. Фильм Антониони «Забриски Пойнт» заканчивается апокалиптической сценой, в которой общество потребления – в старом добром духе Бакунина – разносят в пух и прах, но эти картины возникают в голове девушки, у которой есть машина, а в ней – радио. Анархизм невозможен. Бакунин – мертвый пророк.
В демократических обществах вроде Соединенных Штатов или Великобритании, чьи величайшие преступления в глазах молодежи заключаются в воинственности и потребительстве, контркультурные общины и протестные группы часто с успехом пробивают вмятину в броне истеблишмента. Со временем они модифицируют законы и даже увеличивают бюрократию. Силы Движения за равноправие женщин и Движения за равноправие гомосексуалистов приравнивают к преступлению и ущемляющих права при найме на работу, что полезно и справедливо, но они также готовы модифицировать язык, иначе говоря, если я как писатель употребляю слова, которые выдают хотя бы грамматическую дискриминацию, то рискую подвергнуться юридическому преследованию. То же, разумеется, верно для таких организаций, как Британский комитет по расовым отношениям, который по праву осуждает фанатизм, дискриминацию и «расистский» язык, но в результате размываются границы, в которых индивид волен выносить суждения и совершать поступки. Профсоюзы – очевидный (особенно в Европе) пример того, какую власть может приобрести группа влияния в рамках еще большего коллектива страны. Иногда власть группы влияния имеет справедливые основания, иногда нет. Ведя переговоры с группой влияния, которая выдвигает, возможно, неразумные требования, государство не может взывать к нравственным принципам. Группы влияния могут совершенно выйти за рамки легитимного и допустимого коллективного действия: речь идет о похищении людей по политическим мотивами или угоне самолетов, причем террористы шантажируют правительства на манер, немыслимый во Взлетной полосе I. Вскоре, говорят нам, в заложниках окажутся наши крупные города. Это бакунинство, доведенное до высшего своего предела. Карикатурный анархист былых дней, бородатый, как святой основатель, как рождественский пудинг, прижимающий к груди черную дымящуюся бомбу, трансформировался в смертоносное чудовище. Революционеры, желающие создать ангсоц, отличаются от традиционных анархистов только отсутствием невинности и наличием высокого интеллекта. Ангсоц не может возникнуть ни в одной из существующих на Западе правительственных систем, он ждет снаружи, благословляемый с небес Бакуниным.
Ознакомительная версия.
