Прежние печали однако не давали ему покоя: что делать с Катей, как решить их отношения, и что он натворил у Максима Радина. От последней мысли похмелье его превращалось в кошмар. Глеб умолил Демина позвонить Максиму, и только когда тот вернулся (в мастерской не было телефона) с неопределенными вестями о том, что, кажется, «ничего уж особенного не произошло» и у Максима все заняты его болезнью, чуть-чуть успокоился. Что вообще дальше делать со своими мучениями, он не знал и решил пустить все на самотек.
Неожиданно в мастерскую заявился Виктор Пахомов: в отглаженном костюме, свеже-выбритый и вечно-отключенный.
Весть о смертельной болезни Максима коснулась и его, но никто не понял, как он на нее реагирует.
Усевшись на край скамьи и изящно взяв предложенную чашку душистого чаю, он посмотрел вокруг большими странными глазами.
— Я все-таки думаю, что врачи спасут Максима, — проговорил вдруг Демин. — Не может быть, чтобы нельзя было спасти…
Виктор внимательно, но остановившимся взором посмотрел на него и усмехнулся.
— Дело не в этом, Толя, — медленно и с надменным ужасом произнес он. — Если у него есть что-то живое от Бога — он спасен; если же у него есть живое, но только от этой жизни, он будет дико, — Виктор тут вдруг вскрикнул и даже ударил кулаком по столу, но потом сразу перешел опять на медленную речь, — дико мучиться, особенно в смерти. Все остальное — ерунда, в том числе и вера. Сколько мертвых для Бога веруют. Помните стихи: «стон молитвы с черным миром слитый». Вера тоже может быть иллюзией. А вот что делать мне — у которого нет ничего живого: ни от Бога, ни от этой жизни. Ха-ха-ха, ха-ха-ха!
Глебушка застонал: голова еще болела с похмелья, а тут такой хохот.
— Впрочем, — Виктор холодно обвел своим взором всех окружающих, — может быть, мое положение самое лучшее.
Демин и Закаулов были старые друзья Виктора; у Демина он жил одно время, но и им сделалось не по себе…
Ситуацию разрядил Закаулов, который предложил куда-нибудь съездить. Однако Демин и Виктор решили все-таки остаться. Но на Глебушку Виктор всегда действовал тяжело, и тот, пересиливая себя, решил поплестись за Закауловым, настояв, правда, на том, что поехать надо к Кате Корниловой, причем без звонка, наугад. «Чтоб получилось по судьбе, — вздохнул про себя Глебушка — а звонить ей совестно чего-то, лучше просто нагрянуть: была не была…»
И они «нагрянули», — как раз в то время, когда Светлана Волгина уже была у Кати, и они успели всласть наговориться. Хотя отношения между ними не всегда были ровными на почве всяких ревностей-привязанностей, но они как-то умудрялись прощать все «нюансы и сложности» — и тянулись друг к другу. В чем-то внешнем они были немного схожи — и эти светлые волосы (у Волгиной чуть потемнее), и русская красота… только у Кати были довольно буйные и решительные, хотя и с глубиной глаза; Светлана же отличалась большей мягкостью и нежностью черт.
Подруги рассказывали о последних тонкостях и движениях внутри московского духовного подполья: какие нити протянулись от одних групп к другим; в каком состоянии находится один известный писатель; какая связь сейчас между эзотерическими и литературными кругами. Вспомнили поэтому и о Ниночке Сафроновой.
— Я как раз была недавно у нее, — помешивая сахар в антикварной чашечке, молвила Светлана, уютно расположившись в кресле. — Девчонка явно в ударе сейчас. Какие-то у нее совсем сумасшедшие связи завелись в эзотерических кругах.
— А как у тебя с муженьком? — перевела вдруг разговор Катя.
— Как тебе сказать… Я ведь говорила, — немного растерянно отвечала Светлана. — «Внутренние» отношения с Петром сейчас усложнились, если это «внутренние» между нами мы разрешим, все будет в порядке… А пока… Но я все равно его жена, и все…
— «И буду век ему верна», — улыбнулась Катя.
И в это время «вломились» Закаулов и Глеб. Приход без звонка был, конечно, терпим в «подпольном» московском мире, но нельзя было не учитывать вчерашний глебовский скандал. Впрочем, ситуация сразу смягчилась тем, что оба «героя» были трезвые, и вид их выражал полное смирение и больной покой. Катя сразу увидела, что с Глебом нечего сейчас выяснять отношения; Закаулов же, увидев Волгину, сразу просветлел и притих одновременно.
— Ну, мальчики, не пить, так не пить, — приветливо говорила Светлана, разливая душистый чай. — Будем за вами ухаживать.
«Мальчики» — один постарше, помятый и обросший, с глубоко запавшими глазами и сверкающим взглядом, другой помоложе, но уже в синеве восторга и бреда — смиренно молчали.
— Великие люди России и их куртизанки, — громогласно заявила Катя, рассмеявшись и взглянув на Глеба.
— Ну, мы пока еще сестры милосердия, — поправила Светлана. — Это вот у Олега…
— Духовные сестры милосердия, если уточнить, — улыбнулся Закаулов.
И вдруг потянулся спокойный, но таинственно-душевный разговор за чайным столом. Здесь было все: и ласка, и дрема, и уход в глубины, и внезапно возникающие слова, уходящие внутрь, и обмен немного печальными взглядами, и еще что-то совсем нежное, неуловимое, особенное, что могло и исчезнуть от дуновения ветерка. Неожиданно в этом бездонном разговоре выплыла на поверхность странствующая личность Закаулова, с его взлетами и опусканиями, с его светло-пьяной душой, заброшенной в небо; потом — всплыли бедствия Олега и — картины, картины Глеба — некоторые висели у Кати — фантастические, горящие, но решенные в зримо-земных тонах.
— Да, когда-нибудь все это будет в музеях, — как издалека, произнесла Светлана. — …А пока наши ребята не считаются даже художниками. Ну что ж, как это у Цветаевой: «мы любимые дети разгневанной родины… мы когда-нибудь будем свидетельствовать о вас». Только бы нам не кончить, как Цветаева.
— Или как Есенин.
— Да, или как Есенин.
— Давайте-ка лучше выпьем по чайку. Пока. А там видно будет. Главное, чтоб не было злобы. Напротив — любовь. «Все пройдет, как с белых яблонь дым».
— У нас ее и нет, злобы.
— И Цветаева и Есенин сейчас, наверное, в порядке. Вопреки некоторым представлениям.
— Не знаю.
— А где сейчас Блок? Он, гений, лучший русский поэт 20-го века, но он так мучительно умирал. И так писал о России. Где он сейчас?
— Надеюсь, он там, где нет «до» и «потом».
— Это надо спросить у тех немногих йогов… Или у Кирилла Леснева.
— Или у Саши Трепетова.
— Кто знает, кто знает?…Путей после смерти столько же, сколько и душ, — вздохнула Светлана. — Молиться только надо за него… и за других, наших…
— Но остались стихи.
— О, да, конечно, стихи, стихи, стихи! И Россия — наша, его. И поэзия, которая в нас. Его поэзия. Хоть бы все это осталось навечно.
И так продолжался этот разговор, в который влились их души, как в единый поток, и даже не чувствовалось, кто именно говорит: все были, как под одним покровом…
Светлана и Катя вставали иногда, выходили на кухню, наливали чай, приносили сигареты, и их фигуры с распущенными волосами то светлели, то темнели в лучах закатного дня. Молчал телефон, и точно остановилось время, и можно было смотреть из этой остановки в будущее. Смотрел на них и Достоевский неподвижным взором со своего портрета на стене, и Катя порой взглядывала на него и улыбалась.
Внезапно их погружение было прервано звонком в дверь. Явился сосед: что-то попросить. И после его ухода, точно очнувшись, Катя посмотрела на часы.
— А ведь нам уже пора, Света, — напомнила она.
Да, им было уже пора — их ждали целители души.
И вот они простились у метро — им нужно было в разные стороны. Глебушка и Закаулов направлялись в центр, Светлана и Катя — в Химки.
— Не пей уж теперь, Глеб, — упрашивал его Закаулов, пока поезд нес их вперед. — Отправляйся-ка лучше к матери, отлежись у нее. Я довезу тебя. И начни рисовать, это тебя спасет.
Глеб согласно кивал головой, а внутри в душе вдруг всплывал образ Светланы. Это и пугало и смущало его: что за чертовщина — ведь он полон Катей, и вдруг… Светлана. «Хм, нельзя же полюбить двух женщин одновременно, не дай Бог, если такое может случиться, — думал он. — Это наказание Божие. Хотя, говорят, этот паразит Муромцев умудряется, недаром о покойниках пишет. Нда, но ведь где-то Светлана может быть не хуже Кати. Но Катя, Катя… нет, Светлану надо смахнуть, как бред. Что мне делать?.. А все-таки может получиться хорошая картина с ликом Светланы внутри. Да, линии лица… А, Боже мой, Красота, Красота, отдохнуть надо от всего, отдохнуть, и даже от Кати… Не могу я…»
Прощальное общение с Лехой не очень получилось. Но на улице недалеко от своего дома Глеб вдруг произнес, положив руку на плечо Закаулова:
— А вот Настенька, наверное, в раю.
— Какая еще Настенька? — изумился Закаулов.
И Глеб объяснил, что это первая жена Ивана Грозного. И уже потом совсем перед своей обшарпанной дверью, ему провиделся свет над Ново-Девичьим монастырем, потом пожар, огненное зарево над Москвой, царская карета, рука, поднятая вверх, чей-то голос, и опять свет, свет, свет — над Ново-Девичьим монастырем. Свет, очищающий все земное.
