Но как же он заблуждался!
То была свора ничтожеств – подлых, низких, грязных.
Что они творили и что говорили – страшно вспоминать!
А как хулили Спасителя…
Правда, Духа Святаго[2] не упомянули ни разу, может, не догадались, а может, побоялись, но когда о. Мартирий услышал из их поганых уст имя Богородицы – поднял над головой свой ручной крест, как ручную гранату, и заговорил грозным басом:
– Видите крест? В нем весу четверть пуда. Если кто из вас еще скажет про Богородицу худое, я развалю этим крестом его башку, как гнилой арбуз!
Самое страшное, что это была не простая угроза, а твердое обещание, которое о. Мартирий, несомненно, исполнил бы, и тогда вся наша история кончилась бы, едва начавшись.
А Мартириев ручной крест в самом деле весил четверть пуда! Когда кто-нибудь из братии брал его в руки, то непременно задавал один и тот же вопрос:
– У тебя там что, свинец?
Там и в самом деле был свинец – о. Мартирий растопил в консервной банке кусок валявшегося в его будке свинцового кабеля и залил в дырочку внутрь полого креста. Сделано это было, конечно, не в целях самообороны, он и представить себе не мог, что придется крестом в ближнем бою сражаться, а для того лишь, чтобы ощущать в руке тяжесть – сила того требовала.
Правда, остановила распоясавшихся «арбузов», как звали обитателей БУРа за их полосатые костюмы и шапочки, не тяжесть Мартириева креста, а ангельский голос о. Мардария, который, как он потом признался, «со страшного страху-нат» запел «Со святыми упокой», что поют священники на похоронах.
Решив, что их при жизни отпевают, бандиты стушевались.
Тогда-то и вышел вперед Вася-Грузин и попросил их больше сюда не приходить.
Нет, не было силы в зоне, если не считать одного человека…
За всю свою большую и многотрудную жизнь о. Мартирий встретил только двух равных себе по силе людей. Первым был Лом-Али, воинствующий мусульманин, а вторым – Челубеев, воинствующий атеист.
О. Мартирий состязался в свое время с первым, и победитель по сей день не был объявлен.
Теперь он был готов сразиться со вторым.
Но не победить хотел о. Мартирий Марата Марксэновича, то есть победить, конечно, но, победив, не унизить, а возвысить, приблизив к тому самому небесному царству, которое силою берется.
Вот для чего о. Мартирий своевольно решился на такой предосудительный для православного монаха поступок, как участие в спортивном поединке – он не мог отказаться, да и не хотел отказываться.
Как деньги к деньгам, сила тянулась к силе.
Не станем здесь рассказывать, как бок о бок с о. Мартирием молился в ту ночь о. Мардарий, хотя есть что рассказать. В его молитве можно было услышать такие слова: «Сокруши мышцу грешному и лукавому, взыщется грех его и не обрящется». Невольно думается: уж не заклинание ли это какое, но сейчас не это уже важно, не молитвы молящихся монахов, а молитвы молящегося в то же самое время в храме Игорька…
С момента, когда Игорек покинул общину и отправился на поиски коварного чушка, по вине которого операция «Левит» закончилась провалом, до момента, когда вернулся, прошло каких-нибудь полтора часа, но за этот небольшой промежуток времени изменилось многое, если не всё.
Игорек уходил от своих, а вернулся к чужим, потому что сам стал чужим. «Вот теперь я точно не от мира сего…» – усмешливо думал он, ловя на себе удивленные взгляды общинников.
Во время неожиданной встречи с Хозяином Игорек принял решение – свое окончательное решение, – ничто не могло его поколебать, но почти сразу по возвращению в общину начались конкретные чудеса, и он в своем решении заколебался – сперва не сильно, а потом чуть не с ног валило.
Во-первых, мыши.
Они исчезли.
Не только сами шныряющие туда-сюда серые твари, не только их противное, доносящееся из всех углов шуршание и писк, но и дух их мышиный – тепловатый, тошнотворный, который не перебивал даже греческий ладан, исчез.
Во-вторых, вернулся кот Чарли, он же Котан Милостивый, он же сексуальный гигант, изнасиловавший у всех на глазах хозяйскую собачонку. Вернулся, нажрался и, как пьяный мужик, завалился спать у дверей, так что, входя в подсобку, приходилось высоко поднимать ноги. А разговоры про то, что Светочка перелопатила кота поперек спины, оказались не более чем разговорами: на боли в спине Котан не жаловался.
Причем первое со вторым не было связано: мыши исчезли до того, как кот вернулся, еще утром исчезли, просто это не сразу поняли, так что и первое, и второе можно было считать отдельным маленьким чудом.
А маленькие чудеса, как оказалось, рождают большие…
Исчез Авраам, закалавший собственного сына, вкупе с самим сыном и ангелом, да и все крайне спорное творение кисти художника Рубеля бесследно исчезло.
– Ну, что тут у вас вышло? – дружелюбно спросил о. Мартирий, встав напротив закрытой росписи.
«Если так хочешь – смотри!» – подумал Игорек зло и мстительно и рванул на себя припечатанную к стене простыню.
Он не смотрел на стену – он это уже видел – он смотрел на о. Мартирия, ожидая его реакции, и не удивился бы, если бы монах сел в ведро с краской, как сам Игорек сел, когда впервые Рубелево безобразное творчество обнаружил. Но монах только на мгновение удивился, и тут же в его маленьких глазках установилось полное приятие видимого. При этом он молчал. И стоящие рядом молчали, не выражая ни возмущения, ни ярости, которые когда-то испытал Игорек.
«Или они сошли с ума, или я», – подумал староста, скосил взгляд на стену и не обнаружил там ни Авраама, ни сына его, ни ангела – вместо них на своем застолбленном месте пребывали слегка подзабытые и от этого еще более милые сердцу фигуры шахтера, негритенка и прочих. Творение неведомого Облачкина было в целости и сохранности, за исключением прокоммунистической надписи вверху – вместо нее жирной черной линией изображен был расплывшийся церковный купол с православным крестом.
От неожиданности Игорек попятился и, если бы его не удержали под руки расторопные Шуйца и Десница, опять угодил бы задницей в ведро с краской. А о. Мартирий с о. Мардарием в это время обменивались безмолвными вопросительными взглядами: «Как тебе?» – «А тебе как?»
– Ну, так – значит так, – подытожил о. Мартирий и прибавил миролюбиво: – Пусть пока все они на службе с нами стоят, воцерковляются помаленьку – и шахтер, и негритенок…
– Так – значит так-нат! – затараторил о. Мардарий, и вслед за ним загалдела вся община – как оказалось, картину Облачкина все любили и разлюбить не смогли.
Игорек не верил ни ушам своим, ни глазам, а ведь известно, что подобная реакция организма сопутствует именно чудесам.
Но, пожалуй, еще большим чудом случившееся представлялось тюремному богомазу. Белый как полотно Рубель повалился перед о. Мартирием на колени и завопил дурным голосом, простирая к нему руки с длинными перемазанными краской пальцами:
– Верую, отче! Раньше не веровал, а теперь верую! А насчет того, крещен я или нет, не сомневайтесь! Отец, правда, у меня еврей, зато мать русская! Евреями ведь по матерям считаются. Назло отцу крестился, когда еще комсомольцем был! Верую, отче, верую!
«Поздно», – мстительно и насмешливо думал Игорек, приходя в себя, даже не пытаясь найти объяснение произошедшему, но и отказываясь считать это чудом.
Община радовалась, однако смотрела на Рубеля неприязненно, его не любили за хитрость и заносчивость и как новообретенного брата во Христе любить не собирались.
А вот монахи реагировали иначе, особенно о. Мардарий. Умиленно прижимая ладошки к лысому подбородку, он поводил из стороны в сторону своим неохватным корпусом, восклицая:
– Ай, хорошо-нат! Ай, молодец-нат!
Взгляд о. Мартирия тоже выражал удовлетворение, но несколько иного плана: он говорил, что художник уверует, и это случилось. Возложив на лысеющее темя Рубеля свою огромную длань и, как магнитом, подняв его с коленей, о. Мартирий сказал дружелюбно:
– Исповедоваться пора…
– Пора, еще как пора, – страшно волнуясь и путаясь под ногами, тараторил Рубель. – Убить ведь хотел родного братика! И еще это… Мне бы духовности хоть немного…
– Будет, будет тебе духовность, – пообещал о. Мартирий, направляясь в открытые двери храма.
Дальше была долгая служба, как иногда шутили в общине, «три в одной» – вечерняя, всенощная и утреня, и все это время Рубель простоял в первом ряду на коленях, часто крестясь и то и дело припадая лбом к полу.
Стоя на последней в своей жизни службе в храме Благоразумного Разбойника, Игорек не задавался вопросами, куда делись мыши, откуда взялся кот и как на место исчезнувшего Рубеля вернулся Облачкин, – усилием воли он вернул себе самообладание, стараясь оставаться к происходящему безучастным, привычно кланяясь и механически крестясь, но, невольно взглядывая на о. Мартирия, не удивляться не мог.
Всегда холодный и твердый, словно скала зимой, монах как будто оттаял, потеплел, размягчился.