4
ОНА РАССКАЗЫВАЕТ О ШУМЕ ВОЛН, ПОТЯГИВАЯ «СОЛТИ ДОГ»
– Я привез вам письмо! – сказал я.
– Мне? – переспросила она.
Голос в трубке был страшно далеким, телефонная линия забита помехами, говорить приходилось куда громче, чем то нужно для нормальной беседы, и оттенки интонаций терялись напрочь. Как если взобраться на холм, встать под всеми ветрами и пытаться вести беседу, выкрикивая фразы в поднятые воротники пальто.
– Вообще-то, оно адресовано мне... Но мне кажется, что писали именно вам!
– Ах, вам так кажется?
– Ну да! – сказал я. Сказал – и сам почувствовал, в какую идиотскую ситуацию себя загоняю.
Она молчала. Помехи в трубке постепенно затихли.
– Я не знаю, какие отношения у вас были с Крысой. Я звоню, потому что он попросил меня с вами встретиться. А раз так, то, я думаю, вам и письмо лучше самой прочитать.
– Так вы специально для этого приехали сюда из Токио?
– Вот именно.
Она закашлялась, потом извинилась.
– А вы, что, были с ним друзьями?
– Вроде того.
– А почему же он не написал прямо мне?
Что говорить – в ее словах явно ощущалось больше здравого смысла.
– Действительно, не понимаю, – ответил я искренне.
– Так вот и я что-то никак не пойму. Все, что было когда-то, давно уже кончилось. Или нет?
Этого я не знал. Я так и сказал – не знаю. Прижимая к уху телефонную трубку, я лежал на кровати в номере и разглядывал потолок. Мне чудилось, будто я лежу, свернувшись калачиком, на дне моря и одну за другой считаю тени проплывающих надо мною рыб. При этом понятия не имею, до скольки досчитать, чтобы все-таки остановиться.
– Пять лет назад, когда он исчез куда-то, мне было двадцать семь, – несмотря на мягкий голос, эти ее слова прозвучали глухо, как из колодца. – Слишком многое меняется за пять лет...
– Это точно, – поддакнул я.
– Даже если на самом деле ничего не меняется, все равно – нельзя позволять себе так думать. Позволишь себе так думать – и уже никогда не сдвинешься с места... Хотя бы поэтому я стараюсь считать себя совершенно другим человеком.
– Мне кажется, я вас понимаю, – сказал я.
Мы помолчали. На этот раз первой заговорила она:
– И когда вы с ним виделись в последний раз?
– Пять лет назад. Как раз перед тем, как он исчез.
– Он что-нибудь сообщал вам? Почему уезжает и все такое?
– Нет, – сказал я.
– То есть, я тогда правильно поняла, что он исчез, никому не сказав ни слова?
– Совершенно правильно.
– Ну, а что вы подумали?
– В смысле – когда он исчез?
– Ну да.
Я приподнялся на кровати и оперся спиной о стену.
– Что подумал... Ну, пошатается с полгода, да и вернется назад. Он же из тех, у кого ничего не бывает надолго.
– Но он не вернулся...
– Да, не вернулся.
На другом конце провода явно боролись с собой: в очередной долгой паузе я различал ухом тихое прерывистое дыхание.
– Где вы остановились? – спросила она, наконец.
– В отеле «...........» .
– Завтра в пять я буду в кофейном зале отеля. Там, на восьмом этаже. Подходит?
– Прекрасно, – сказал я. – Я буду в белой футболке, зеленых шерстяных брюках.
Стрижка короткая...
– Ничего, я как-нибудь догадаюсь, – тихо, но с явным нажимом перебила она. И повесила трубку.
Я тоже положил трубку – и попытался сообразить, что же, черт побери, может означать это «как-нибудь догадаюсь». Но так и не понял. Что-то я стал слишком многого не понимать. Зря говорят, что с годами становишься мудрее. Как заметил какой-то русский писатель, это только характер может меняться с возрастом; ограниченность же человека не меняется до самой смерти... Иногда эти русские говорят очень дельные вещи. Не оттого ли, что зимой вообще лучше думается? Я забрался под душ, вымыл голову после дождя, вылез, обмотав полотенцем бедра, сел на кровать и включил телевизор. Шел какой-то американский фильм про войну и старую подводную лодку. Капитан и первый помощник грызлись как кошка с собакой, сама лодка напоминала ржавую кастрюлю, а в довершение ко всему этот жалкий сюжетик разразился еще и всеобщей панической клаустрофобией; – но, тем не менее, проблемы странным образом улаживались одна за другой, и в финале все у всех было в порядке. После таких вот фильмов может запросто показаться, что раз у всех все в порядке, то и война – не такая уж страшная штука. Не удивлюсь, если скоро начнут делать фильмы, в которых ядерная война испепеляет род человеческий – но в финале У ВСЕХ ВСЕ В ПОРЯДКЕ...
Я выключил телевизор, нырнул в постель – и уже через десять секунд спал мертвым сном.
К пяти часам следующего дня мелкий дождь по-прежнему висел в мокром воздухе. Тот самый дождь, что случается, когда после первых ясных денечков лета думаешь, что сезон дождей уже миновал. Из окна восьмого этажа я разглядывал землю внизу – черную, вымокшую от влаги. По надземной магистрали на несколько километров с запада на восток растянулась вереница увязших в заторе автомобилей. Я вгляделся чуть пристальнее – и мне показалось, будто те медленно тают, растворяясь в дожде. И в самом деле – таять начал весь Город. Таял бетонный волнолом в порту, таяли стрелы кранов, таял частокол небоскребов, под черными зонтами таяли на улицах люди. Таяла зелень на склонах гор, беззвучно стекая к подножью... Зажмурившись на пару секунд, я снова открыл глаза – и Город вернулся в свое прежнее состояние. Вновь устремились в небо шесть кранов в порту; по шоссе как и прежде, короткими рывками в заторе, поползли на восток машины; толпа пешеходов под зонтиками потекла туда-сюда через улицу; пышная зелень в горах снова жадно вбирала в себя воду июньских дождей.
В просторном зале, на сцене чуть ниже уровня пола, стоял роскошный рояль цвета морской лазури. Девица в сплошном кричаще-розовом платье исполняла на нем стандартный набор мелодий «а-ля чашечка кофе в зале большого отеля», хороня популярные мотивчики в мудреных синкопах и зубодробительных арпеджио. Играла она неплохо; но заканчивалась мелодия, последний звук растворялся в воздухе – и абсолютно ничего не оставалось.
Был уже шестой час, но та, кого я ждал, все не появлялась; я прихлебывал уже второй кофе и от нечего делать разглядывал пианистку. На вид ей было лет двадцать; пышная копна волос – как каплища шоколада на бисквитном печенье. Волосы расплескивались влево-вправо в такт музыке, и как только мелодия заканчивалась, укладывались обратно в копну. И начиналась новая мелодия. Глядя на нее, я вспомнил одну знакомую девчонку. В последний год школы я учился играть на пианино. Мы совпадали с ней и по году обучения, и по специальности, и нас частенько усаживали играть вместе в четыре руки. Ни лица, ни имени той девчонки я совершенно не помнил. В памяти остались лишь тонкие белые пальцы, красивые волосы и чуть колыхавшееся при игре сплошное легкое платье. Больше, как ни старался, я ничего припомнить не мог.
Поймав себя на этом, я почувствовал странную вещь. Как будто я сам вырезал из жизни для собственных воспоминаний ее пальцы, волосы, платье, – а все остальное, оставшись нетронутым, и сегодня живет неизвестно где... Да нет, конечно же, что за бред. Этот мир всегда вертелся без моего участия. Без малейшего отношения ко мне люди ходят по улицам, затачивают карандаши, едут с востока на запад со скоростью пятьдесят метров в минуту и заполняют рафинированно-безликой музыкой воздух в кофейных залах больших отелей.
«Мир»... Сразу представляется толпа слонов с черепахами, что, натужно кряхтя, подпирают спинами здоровеннейший земной диск. При этом слоны не знают, для чего черепахи, черепахи не разумеют, зачем слоны, – и ни те, ни другие понятия не имеют, зачем, вообще говоря, нужен мир.
– Извините, что так поздно! – раздался у меня за спиной ее голос. – Задержали на работе, никак не могла уйти.
– Ничего страшного! Я сегодня весь день абсолютно свободен...
Она бросила на стол ключ от стойки для зонта и, не глядя в меню, заказала себе апельсиновый сок.
Возраст ее невозможно было определить на глаз. Не сообщи она мне его по телефону – наверное, я так никогда и не понял бы, сколько ей лет. Но поскольку она с самого начала сказала, что ей тридцать три, то ей, надо полагать, и было тридцать три – и именно на тридцать три она теперь выглядела. Хотя я уверен: скажи она, что ей двадцать семь – и выглядела бы она на двадцать семь, ни больше ни меньше.
На одежду ее, неброскую, но со вкусом, было приятно смотреть. Свободного покроя белые хлопчатые брюки, оранжевая, в желтую клетку, рубашка – рукава закатаны до локтей; кожаная сумочка через плечо. Ни одна из вещей не была новой, но смотрелось все очень опрятно. Ни колец, ни бус, ни браслета, ни серег. Короткий чубчик наивно-кокетливо зачесан набок.
Чуть заметные морщинки у глаз не сообщали возраста их хозяйки, а как бы заявляли о том, что были на этом лице с рождения. Разве только ключицы, белевшие из-под расстегнутого на две пуговицы воротничка, да запястья недвижных рук на краю стола едва заметно выказывали не первую молодость этой женщины. С мелких, поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей – пока, наконец, не опутают они, точно паутина, все тело.
