Любимый папин пасхальный гимн – «Христос Господь воскрес сегодня» – с точки зрения Джека располагался вверх ногами; но Уильям, сев на унитаз, легко его читал. Джек потому и понял, что это тот самый гимн – ноты перевернуты, и слов нет; он хорошо помнил, кто сделал отцу эту татуировку – сам лично Билл из Абердина. Как и сказала Хетер, она перекрывалась другой, где были выведены ноты вальтеровской «Wachet auf, ruft uns die Stimme»; первые ноты располагались там, где полагалось быть хору.
Отец нажал на кнопку на пульте дистанционного управления и опустил изголовье койки; кровать стала плоской, он забрался на нее и стал прыгать, как мартышка. Джек едва разбирал теперь его татуировки – какая из партитур в районе почек принадлежит перу Генделя (а татуировка – руке Татуоле; «очередная рождественская музыка», некогда сказал тот презрительно)? Все-таки Джек сумел разобрать слова «Ибо у нас родился сын», значит, это хор из «Мессии», а рядом, стало быть, ноты токкаты Видора.
Уильям все прыгал и прыгал, тем труднее было найти у него на спине затерянный в океане музыки корабль Герберта Гофмана. А вот еще работа Татуоле, на правом плече, нотный стан развевается, словно флаг на ветру; в самом деле, Бах, только не «Рождественская оратория» и не «Канонические вариации», как думала мама, а хорал «Der Tag, der ist so freudenreich» (Джек был горд собой – выученный в Эксетере немецкий улучшается с каждой минутой, особенно благодаря отцовским прыжкам).
Джек заметил и Пахельбеля, но не смог прочитать название вещи, а также изделие от Тео Радемакера в виде серпа над папиным копчиком, «Wir glauben all' an einen Gott» Самуэля Шайдта.
В баховском «Jesu, meine Freude», полученном от Тату-Петера в Амстердаме, и в самом деле не хватало слова «Largo», как и говорила Хетер. Ноты Бальбастра и правда чуть-чуть наезжали на Баха; работа относительно свежая, Джек не смог определить руку художника.
Джек почти ни слова не знал по-французски, оттого спасовал перед названием вещи Дюпре «Trois preludes et fugues pour orgue»;[28] с Мессианом, который отрядил на папино тело свою «Dieu parmi nous» (в комплекте с римской цифрой IX), вышло получше – кажется, это значит что-то вроде «Бог среди нас».
– У меня есть сын! – голосил отец на весь Кильхберг, прыгая на кровати. – Спасибо тебе, Господи, – у меня есть сын!
– Пап, осторожнее!
– Папкин! – поправил Уильям Джека.
– Папкин, осторожнее, пожалуйста!
Этак голова заболит, расшифровывать татуировки на теле прыгающего человека. Джек пытался найти работу Сами Сало, которую тот якобы выполнил у Уильяма на заднице, а равно «работу» мясника Тронда Хальворсена, который Уильяма заразил, но отчаялся – им еще в ресторан идти, лучше, чтобы его не тошнило.
– Джек, ты знаешь, что значит слово «токката»?
– Нет, папкин, не знаю.
– Оно буквально значит «прикосновение», а от музыканта требуется не жать на клавиши, а ударять по ним пальцами, словно молоточком, – объяснил отец, не переставая прыгать. Ни намека на одышку. Психиатрической пользы от джоггинга в Кильхберге, подумал Джек, нет никакой, что бы там ни говорил доктор Хорват, зато физическая форма пациента, несомненно, улучшается.
«Мелодия для трубы» Стэнли и правда располагалась у Уильяма над правым легким – своего рода хвастовство (чтобы играть на трубе, нужны хорошие легкие). И, конечно, знаменитые слова Алена, по-французски и по-английски, сверкали у отца на ягодицах – впрочем, прочесть толком их Джеку не удалось, Уильям не застывал ни на секунду.
– Папкин, нам пора одеваться на ужин!
– Если я остановлюсь, мой дорогой малыш, мне станет холодно. А это нам ни к чему! – закричал отец.
Профессор Риттер и его команда, несомненно, подслушивали за дверью и, судя по всему, узнали эти слова (не в первый раз). В дверь резко постучали, наверное, это доктор Хорват.
– Уильям, кажется, нам стоит войти! – раздался голос профессора Риттера, интонация решительно не вопросительная.
– Vielleicht! («Может быть!») – заорал в ответ Уильям и спрыгнул с кровати. Повернувшись лицом к Джеку, отец встал на четвереньки и задрал задницу вверх – с тем, чтобы, войдя, профессор Риттер и его команда могли прочесть на ней, что «разум бессилен идти вперед, лишь вера, как прежде, несется ввысь».
– Уильям, должен признаться, я немного разочарован, – сказал профессор Риттер.
– Всего лишь немного? – спросил Джеков отец, выпрямился и повернулся к вошедшим лицом.
– Уильям, это неподходящая одежда для «Кроненхалле»! – погрозил ему пальцем доктор Хорват.
– Я не собираюсь ужинать с голым человеком – по крайней мере на людях! – провозгласила доктор фон Pop и тут же пожалела о своих словах, как понял Джек. – Es tut mir leid, – добавила она немедленно.
Коллеги и профессор Риттер в ужасе посмотрели на нее.
– Я же сказала, что прошу прощения! – сказала она начальственным тоном.
– Кажется, я слышал слово «голый», – сказал Уильям, хитро улыбаясь Джеку. – И они еще смеют попрекать меня «пусковыми механизмами»!
– Я уже извинилась, Уильям, – продолжила доктор фон Pop.
– А, ерунда, – не сказал, а сплюнул в раздражении Уильям; Джек заметил, как отец вздрогнул – первый знак, что ему холодно. – Просто я столько раз говорил вам, что я не голый! Вы прекрасно знаете, что я воспринимаю это иначе!
– Мы знаем, – сказал доктор Бергер, – вы говорили нам много раз.
– Мы-то знаем, а Джек еще нет, – заметил профессор Риттер.
Доктор фон Pop обреченно вздохнула, если бы у нее в руках был карандаш, она бы несомненно принялась его вертеть.
– Татуировки, Джек, суть подлинная одежда вашего отца, – сказала она, подошла к Уильяму, взяла его за плечи, провела руками до запястий, взяла в руки его ладони. – Ему холодно, потому что многие его любимые композиторы умерли. Ведь большинство из них давно в могиле, не так ли, Уильям?
– Именно, вот я и дрожу, словно от могильного холода, – кивнул он, дрожа как осиновый лист.
– А что у нас тут, и тут, и вот тут, и вообще везде? – продолжала доктор фон Pop, тыча пальцем то в одну татуировку, то в другую. – Одни сплошные славословия Господу, гимны да плачи. Для вас, Уильям, существует только две вещи – или экстатическое восхищение, или душераздирающая скорбь. Вы благодарите Господа, Уильям, но все остальное и всех остальных вы лишь оплакиваете. Ну, как у меня, пока получается?
Это был вопрос отцу. Джек понял, что доктору фон Pop удалось его успокоить, но дрожь никак не прекращалась. Доктор Хорват массировал ему плечи, чтобы согреть, и одновременно пытался надеть через голову футболку.
– Очень хорошо, – искренне ответил доктору фон Pop отец; видимо, для сарказма ему слишком холодно, снова застучали зубы.
– Ваше тело не обнажено, Уильям. Оно укутано в восхитительные одежды – в гимны, в ликование, в страсть вечной любви к Господу и одновременно в вечную, неизбывную скорбь, – продолжила доктор фон Pop.
Доктор Хорват одевал Уильяма, как мать одевает малолетнего ребенка. Джек ясно видел – папа полностью подчинился своим эскулапам, доктору Хорвату с его одеждой, но более всего доктору фон Pop и ее проповеди, которую, конечно, Уильям сам произносил ей неоднократно.
– Ваша скорбь служит вам одеждой, и вам больше ничего не нужно. Ваше сердце, – продолжила доктор фон Pop, – ваше разбитое сердце исполнено благодарности – оно лишь не способно больше согревать вас. А музыка – что же, иные из ваших нот торжествуют, ликуют; но куда больше других, тех, что скорбят, разве не так, Уильям? Вы куда больше дорожите печальной музыкой, печальной, как похоронный марш, печальной, как плач по покойному, – боже мой, сколько раз я от вас это слышала!
– «Боже мой, сколько раз» – здесь я слышу сарказм, Рут, – сказал отец. – Тут вы споткнулись, а до того все шло отлично.
Доктор фон Pop снова тяжело вздохнула.
– Уильям, я просто не хочу, чтобы мы опоздали на ужин. Поэтому оглашаю для Джека краткую версию; пожалуйста, простите меня.
– Я понял, о чем речь, – сказал Джек доктору фон Pop; он-то считал, что в сложившейся ситуации она выступила более чем блестяще. – Папкин, я понял, как все у тебя устроено, правда-правда.
– Папкин? Was heisst es? («Что это значит?») – спросил доктор Хорват.
– Amerikanische Umgangssprache für «Vater» («Папа» на просторечном американском»), – ответил профессор Риттер.
– Клаус, оставьте его, пусть идет без галстука, – сказала доктор фон Pop доктору Хорвату, который пытался завязать означенный предмет туалета у Уильяма на шее. – Джек не при галстуке и выглядит отлично.
Джек готов был поклясться, что доктор Хорват сейчас вознесет к потолку трубный глас «Но это же «Кроненхалле»!», однако психиатр покорно убрал галстук в карман, не сказав ни слова.
– Уильям, – назидательно, нараспев произнес доктор Бергер, – жизнь отнюдь не сводится к скорби и славословию Господу. Если смотреть фактам в лицо, жизнь куда шире.
– Уильям, вы больше не услышите от меня того слова, – сказала доктор фон Рон, – и однако да будет мне позволено выразиться так: вы не можете отправиться в «Кроненхалле», одевшись исключительно в ваши татуировки, потому что, как вы прекрасно знаете, Уильям, в обществе не принято ограничиваться ими.
