синих туманах. Приметишь высокое взгорье, взбежишь, задерживая дыхание, и смотришь вокруг, как зачарованный, оборачиваясь на все четыре стороны. Смотришь и не можешь сойти с места, любуясь золотыми лесами, которым нет ни конца, ни края.
Таким бесконечным этот лес казался Галерию Васильевичу в детстве, но с годами он потускнел красками, сделался ниже и совсем вплотную подбежал к деревне. Каждое утро, пока греется чайник, Васильевич садится к окну и глядит на лесные взгорья. Просыпаться рано ему не охота, так бы и полежал еще возле теплой печки, но разве деревенские заботы дадут покоя. Уж в кои-то веки приехал в родной дом, так сиди-отдыхай в волюшку, но Галерию Васильевичу не лежится. Спозаранку он бродится по избе, скрипит старыми половицами и планует дела на день, бухтя вслух матушкино присловье: “Раннего мороз не бьет, а позднего не ждет”. На сегодня у Василича задуманы три главных дела: проверить сетки, съездить на Еру за малиной и истопить баню.
Он долго возится на повети с сапогами, прилаживает на спину рюкзачишко для рыбы, на плечо закидывает ружье. Двустволка тяжелая, с потертым прикладом и староманерными узорчатыми курками. Досталась она в наследство еще от деда, которого в прежние годы почитали в районе за первого охотника, прозывая за глаза Ванькой Хышным. “А ведь коли не дедко, — подумал Галерий Васильевич, спускаясь под гору к приречным пескам, — не выжить бы нам в войну-то, ох, не выжить”. Бывало Иван Петрович завалит лося, накладет внуку самолучших кусков, а из мешка наружу заячьи лапки выставит. Идет Гелька по деревне с дедовым гостинцем за плечами и каждому встречному-поперечному только отвечать поспевает: “Вот, дедушка зайку дал”.
Однажды дедо все же не досмотрел, соседская собака на санях лосиную кровь унюхала. Из района проверка наехала. Все в избе вверх дном переставили, на назем ходили, сено щупали, но лося не нашли. Увидали только бочки рыбные, которые дедко с бабкой схоронить не успели. “Ну, товарищ Обросков, — покачал головой прокурор, — у тебя семог-то, как мужиков в деревне Лампожне!” Старики накормили комиссию ухой, дали каждому по рыбине и спроводили с Богом обратно.
Из-за ближних кустов, возле самой курьи, навстречу Галерию Васильевичу неожиданно выкатил сосед Паша. Был он парнем смиреным, но запойным. Просадив последние денежки, брал с собой пестерь, табаку, краюху хлеба и уходил в леса старым отцовым путиком. Собирал грибы-ягоды, снимал с городков рябов или пасся возле верши, пробиваясь скудной рыбешкой.
— Хотел картошку копать, — будто оправдываясь, начал разговор Паша, — но вроде задожжало. Вот, печку истопил да к верше пошел.
— Есть чего? — из рыбацкого интереса спросил Васильевич.
— А, одни ерши да хопы, — развел руками сосед. — Только и есть, что маленкой девушке на ушку. Вчерась десяток душ попало, да и то хорошую рыбу ворона склевала, пока я за вехами ходил. Из ведра ведь, зараза, достала.
— А утка не попала?
— В вершу? — удивленно вскинул грустные глаза Паша.
— Ну да. Я ее в бинокль высмотрел. За ружьем сбегал, поджидаю тут, а она уже у верши вынырнула.
— Про вершу не знаю, — мотнул головой сосед. — А медведя на видок видел на Новой Навине. Он обычно черный, как головешка, а тут встретился бурый с белым ошейником. Старый… Посмотрел на меня и потопал дальше копаться в кореньях.
— Это ладно, — вспомнил Васильевич прошлогодний случай. — Варвара-то Александровна, слышь, пошла в делянки за коровами, а они навстречу бегут от медведя. Она, сердешная, пала под лиственницу, поперек ручья, медведь-то пробежал прямо над ней и ведь не унюхал.
— Не слыхал, — поднял одно плечо Паша, сильно не удивляясь этой истории.
В здешних местах весь век жили рядом с медведями. Еще в стариковские годы косолапые совсем было одолели деревню, драли скот, проказили, и мужикам пришлось сжечь сосновый борок возле Шестникова ручья. Возле того самого, в который по давнишней легенде бросали медные пятаки от разных болезней. Галерий Васильевич и сам еще помнил, как вылечивала его от простуды бабка Асклиада. Пихала его маленького в русскую печку да прыскала студеной водой, приговаривая: “Шестников ручей-батюшко, омывай и ополаскивай мово раба Божьего Галерия…”
При этих воспоминаниях о прошлом на душе у Галерия Васильевича сделалось моркотно и горько. На ум снова пришла мать, глухонемой дядюшка Петр Кириллович, отец, так и не вернувшийся в родную деревню после фронта. А ведь все писал из госпиталя, грозился: “Приеду, приеду!”. Мать три раза брагу варила, но не дождалась дорогого гостя.
Гелька так и вырастал безотцовщиной. Вица черемуховая у матери все время на воронце лежала, на видном месте. Не хотела, чтобы сын был хуже людей. Чуть какая проказа, зажмет голову меж ног, да так отходит, что весь день потом не присядешь и неделю вспоминаешь горячую материнскую руку. Даже в рекрутах уже числился, в армию собирался, а привел домой Настю — первую свою любовь — и то мать с ухватом встретила. “Ешь твой лядь, валенки так дедко подшивать, а жениться так ты. Отслужи сначала, а потом хоть цыганку веди!” И только приехал в отпуск из армии, скорехонько навострил лыжи к Насте. А там — свадьба. Вот тогда Галерий первый раз мать ослушался. Хоть и не приучен был рюмку держать, набрался так, что разогнал всю свадебку, весь народ православный. Силушкой-то Бог его не обидел, еще до службы на спор с мужиками кованое тележное колесо подымал зубами. Наутро, конечно, повинился перед людьми и Настей, выпил стакан спирту, не закусывая, и, вскочив верхом на лошадь, ускакал к дедку в Целегору. Подальше от материнских глаз, насмешек и чужого счастья.
Василич перешел курью вброд и обернулся на деревню, на родовой дом, белевший цинковой крышей. Издали ему чудилось, будто ветки ив принакрыли гравюрной тонкостью серые избы, старый колодец и крошечные черные баньки на краю угора. И лишь за деревней, поверх кустов, ясно проглядывали рыжие лесные холмы, отделенные от изб неширокими поженками. Краски холмов были желто-березовые и бледно-осиновые, а красного рябинового цвета почти не виделось. Только в верхнем конце деревни горел ярким костром рябиновый куст, посаженный Виктором Тимофеевичем. Говорят, ехал он как-то с ярмарки подшофе, курил махорку, да и заронил во мхи огонек. Всей деревней тушили потом борок. А Тимофеич насадил в том месте редких кедров, молодых сосенок и рябины, которая краснеет теперь каждую осень, веселя народ. Галерий Васильевич постоял еще, взглядывая на леса и деревню, и пошел сквозь кусты к реке, шумно задевая ветки и осыпая в траву стылые пожелтелые листья. “Вот так, — невесело подумал он, — и вся-то моя жизнь похожа на эти взгорья. То — вверх, то — вниз. Будто уж и нельзя пожить ровно, без изъяну и несчастий. Хотя опять же в одну прямь тоже никто не живет”.
Из четвертого класса Гельку выгнали: в пух и прах раскотосался с учительницей, заставлявшей его писать, как все, правой рукой. В армии, в солдатской столовой, ошпарил проверяющего генерала горячим супом и загремел на гауптвахту. В лесном техникуме, когда осуждали культ личности, вдруг встал и неожиданно для всех прочитал стихотворение “Два сокола”. Единственное, которое помнил из своих неудачных школьных лет:
…Ой, как первый Сокол к другу обращался:
“Сокол ты мой сизый, час пришел расстаться,
Все труды-заботы на тебя ложатся”.
А второй ответил: “Позабудь тревоги,
Мы тебе клянемся, не свернем с дороги!”
Что тут началось… Галерия едва из техникума не вытурили. С грехом пополам окончил учебу — и в лес, к бесконечным делянкам, лесосекам и сплавам, на которые и ухлопал всю жизнь, не видя белого свету. Начинал, как водится, с лесорубов, а после и до мастеров дослужился. Раньше Васильевич любил вспоминать, как приехал он в Керосинный бор, на первый свой мастерский участок. Распряг лошадь, созвал здешних лесовых мужиков, а те и говорят: “Поди ко, мастер, сначала покупай нам сапоги стеклянны голяшки, а уж после совет держать будем”. А мастер поначалу и не понял, что за “стеклянны голяшки”…
Говорят, хмель и попа мелет. В тот день второй и последний раз в жизни напился Галерий до увязу. Захмелев, ездил верхом на лошади с гармонью в руках и так орал хулиганские песни, что в соседней деревне, в Лобане, народ подумал — пароход идет по реке. Но с того случая в застолье ума уже не терял, приноровился и завсегда знал меру. Да еще у дедка Ряба стопочку маленькую, особенную выменял. Не раз приступался к старому, заупрос просил: “Подари мне!”. А тот все отнекивался: “Не-е-ет, эта стопочка у меня редкая, оветная. Я в обозе с ней грелся”. В один прекрасный день Галерий Васильевич уговорил дедка — привез ему балалайку из города, — а сам теперь на все гостьбы ходил со своей стопочкой. Мужики, бывало, на пирушке уже с ног валятся, а мастер все трезвехонек, как малосольный огурчик, все гоголем смотрится. Может, за это и полюбила его Валюша — черноглазая фельдшерица с Керосинного бора. Да Галерий другую бы и не взял в жены, насмотрелся, как леспромхозовские девки по самые рассохи в реке да в снегу ползают.
