Рома Тирн - Москит

Она и так с ним долго просидела, с самого завтрака.

— А в школу не опоздаешь? Мама знает, что ты здесь?

— Нет! — Девочка свернула за угол дома. — Мама ушла. — Ее голос едва доносился из другой части сада. — И я все сделала, что она велела. Могу прямо отсюда в школу!

Тео покачал головой: смешной ребенок. В быстром взгляде слуги ясно читалось: «Ну? Что я вам говорил? Прилипалы. От них не отвяжешься».

А девчушка не такая, как все, подумал Тео.

Поначалу она появлялась раз в неделю. Молчала, держалась в глубине сада. Чуть осмелев, стала приходить все чаще, а потом уж, кажется, и не уходила вообще. И вдруг однажды — причина так и осталась для Тео загадкой — впервые показала ему свой альбом. На каждом листе Тео увидел себя. Наброски поражали твердостью линий и несомненным, очевидным сходством с оригиналом. Тео был настолько изумлен, что принес из кабинета альбом Пикассо и рассказал Нулани о знаменитом художнике. С того дня она начала разговаривать с Тео.

— Через три месяца мне будет семнадцать, — сообщила девочка как-то.

Чуть позже призналась, что она не очень-то ладит с братом, хотя он всего на полтора года ее младше.

— А все наша карма, — с серьезным видом объяснила она. — Мы с братом принесли в жизнь такую карму.

По словам Нулани, отец об этом знал задолго до прихода астролога. Вскоре после рождения Джима отец сказал матери, что видел сон: дети никогда не будут ладить друг с другом. Да и на их лицах прочитал — у своей еще совсем крошечной дочери и сына-младенца. Услышав предсказание, мать запричитала. Она рожала, мучилась — и ради такого будущего? Отец цыкнул на мать, чтобы утихомирилась. И чтобы судьбу благодарила, что оба ребенка здоровы. Вот подрастут, добавил он, уедут из Шри-Ланки. Пересекут океан. Может, даже до Индии доберутся. И это хорошо, потому что дома у них всегда неспокойно. Таковы были предсказания отца. Гораздо позже позвали астролога, и он пришел, поднялся по ступенькам — весь в желтом, в сандалиях, облепленных песком, с выцветшим черным зонтом. Он составил гороскопы детей, но отец, не предвидевший собственной смерти в грядущем мятежном июне, будущее сына и дочери постиг и без помощи астролога.

Когда же девочка поняла, думал Тео, что мужской мир, мир ее брата, создан не для нее? Еще в детстве? Как к ней пришло это понимание? Должно быть, как приходит всякое незыблемое убеждение — не в конкретный момент, но постепенно, просачиваясь, как морская вода заполняет ямку в песке. Счастливчик Джим с полным правом хозяина и уверенностью в будущем метил свою территорию. А что же Нулани?

Нулани рассказывала, что, когда отец был жив, когда его еще не настигла никем не предсказанная гибель, она склонялась над спящим братом, вдыхала медовый аромат детства и невинности, тихонько касалась шрама на пухлой темной ножке. Через несколько лет она стащила из дома соседей-англичан коробку цветных карандашей «Venus В» (производства Великобритании). Ей хотелось нарисовать спящего брата. Сосед вычислил Нулани и потребовал, чтобы ее наказали за воровство. Девочка вернула карандаши, но два из четырнадцати были исписаны до огрызков.

— Я вам, конечно, сочувствую, миссис Мендис. — Англичанин был очень зол. — Все-таки вы без мужа остались. Но кесарю — кесарево, я вам скажу!

Он засмеялся — недобро и скучно. Может, так все англичане смеются? — подумала Нулани. Она знала, что больше никогда не переступит порог соседского дома — не пустят. Не будет больше играть с Кэрол, дочерью соседа, не сможет прикоснуться к ее удивительным золотистым волосам.

— Зачем ты взяла?! На что они тебе сдались? — кричал брат. — Кесарю — кесарево! — добавил он важно, точь-в-точь как злой англичанин.

А затем пришел их дядя, чтобы высечь девочку розгами из пальмы. Поскольку отец Нулани погиб, обязанность наказать воровку перешла к дяде.

— Кесарю — кесарево! — повторил он.

Нулани опозорила семью. Родня избегала соседей, опуская глаза всякий раз, когда те на джипе отправлялись в город, по магазинам или на пляж.

— Видишь, что ты натворила? Понимаешь?

Нулани поняла. Она больше не рисовала брата спящим. Просто смотрела на него. Смотрела на своего младшего брата. Она ведь локу акка — старшая сестра. Отец сказал, что его дети не будут близки. Но никто (даже астролог, добавила Нулани) не говорил, что она не будет любить брата.

Теперь она приходила рисовать к Тео. Появлялась как можно раньше, уходила как можно позже. Охотно разговаривала. Менялась на глазах.

— Дитя, — вдруг сказал Тео, начисто забывший о времени. — Ты же опоздаешь в школу.

Не дождавшись ответа, он прошел в глубь сада, но тут услышал, как щелкнула калитка.

— Опаздываю в школу! — сверкнув улыбкой, крикнула Нулани на бегу. — Но я вернусь!

И, махнув рукой, унеслась вверх по холму.

Их рой был так плотен, что казался густым дымом. Стремительно взмывая из заполненных водой скважин, оставшихся после искателей сапфиров, москиты зависали в отраженном свете. В зеркало воды гляделось синее небо. Дождевая вода стояла и в кокосовой скорлупе, валявшейся в прибрежной пальмовой рощице. Малярийные ангелы, поблескивая на солнце крыльями, легко и изящно опускались на эти каноэ, что таили смерть для потомства москитов. Борясь с малярией, министерство здравоохранения распорядилось обработать кокосовые заросли раствором ДДТ. Тяжелый металлический запах заглушал благоухание плюмерии и гибискуса. Вот уже почти пять лет страна не знала эпидемии.

Тео любил работать по утрам, однако присутствие Нулани мешало сосредоточиться. Девочка сидела на земле у стены, чуть ли не в гуще кустов. Тео звал ее в дом, предлагал устроиться поудобнее, но она не двигалась с места — так и рисовала, скрючившись за лилиями и папоротником у дальнего края веранды.

— У тебя ж ничего не выйдет. Ты меня оттуда не видишь, — уговаривал Тео. — И к чему сидеть на корточках?

Не добившись ответа, Тео пожал плечами, оставил девушку в покое и вернулся в прохладу кабинета, к пишущей машинке. Солнце шпарило вовсю. Как назло, все вентиляторы в доме замерли. Вероятно, опять сгорел генератор. Надо бы послать Суджи проверить. Время от времени, отвлекаясь от работы, Тео поднимал глаза и на фоне зеленого буйства запущенного сада отыскивал размытое пятно цвета лайма — старенькую юбку Нулани. Девочка крутилась как заведенная — то подожмет колени, то выпрямит ноги, то скорчится, — пока у Тео не заплясали в глазах черно-бело-зеленые кляксы. Завеса из длинных черных волос не позволяла разглядеть ее лицо. Присутствие девушки отвлекало Тео. Какая уж тут работа. Да и время, должно быть, уже к ланчу? В глубине души он надеялся, что Нулани поест с ним. Изредка такое случалось, но чаще, поколебавшись, она отказывалась, словно вдруг вспоминала о невыполненном задании, которое дала ей мать. Однако Тео упорно приглашал ее к столу. И ждал затаив дыхание, сам того не замечая, ее ответа, зная, что его ждет абсурдное, но бесспорное разочарование, если Нулани убежит домой.

В конце концов он нашел лучший, на его взгляд, выход из положения: пусть она напишет его портрет. Не сомневаясь, что Нулани загорится идеей, Тео как-то вечером отправился к ее матери. За кофе с алува[1] он сказал миссис Мендис, что хочет заказать Нулани свой портрет. Он заплатит, если миссис Мендис не возражает. Миссис Мендис не возражала. Мистер Самараджива так бесконечно добр, хотелось бы, чтобы Нулани хорошо его нарисовала.

— Все мечтает да мечтает, — вздохнула миссис Мендис. — Слова от нее не добьешься, да еще упряма. Вот будет чудо, ежели для вас расстарается. Если что по дому сделать — только ее и видели. Ни убрать, ни с шитьем матери помочь. А как мне их прокормить, в одиночку-то?

Миссис Мендис, начав пенять на характер дочери, не могла остановить поток жалоб. Ее тонкий голос вился струйкой комаров из москитного гнезда.

— Я вдова, мистер Самараджива. Нулани рассказала вам? Рассказала, что в семидесятых моего мужа сожгли живьем? Айо! — Миссис Мендис всплеснула руками. — Бомбу прямо в него бросили! Он бежал по Старой Тисовой дороге и кричал, кричал! А люди от страха попрятались. Все видели, как он горел, прятались в домах, но видели. Только никто не вышел помочь.

Безжалостное солнце опалило дом, когда миссис Мендис с воплями отчаяния выбежала на дорогу за мужем. Но было поздно. Он лежал обугленный, в глазницах свернулась черная слизь, смрад сгоревшей плоти ворвался в ее легкие через распахнутый в вопле рот.

— Люди меня оттащили, — сказала мать Нулани. — Высыпали из домов и оттащили.

Соседи боялись, что она бросится на тлеющие останки. Приехавшей «скорой» спасать было некого.

— Счастье еще, — миссис Мендис понизила голос, — что мой сын Джим куда-то ушел в тот день и не видел, как отец его покинул этот мир.