В потоке родных переливов и бликов
Плывя в грозовую, уютную тьму.
У тех, кто клубится в лиловом дыму,
Всегда бесконечное множество ликов,
А мы остаемся верны одному.
Не ясно, каков у них вождь и отец,
Не ясно, чего они будут хотеть,
Не ясно, насколько все это опасно
И сколько осталось до судного дня,
И как это будет, мне тоже не ясно.
Чем кончится — ясно, и хватит с меня.
Автопортрет на фоне
Хорошо, что я в шестидесятых
Не был, не рядился в их парчу.
Я не прочь бы отмотать назад их —
Посмотреть. А жить не захочу.
Вот слетелись интеллектуалы,
Зажужжали, выпили вина,
В тонких пальцах тонкие бокалы
Тонко крутят, нижут имена.
А вокруг девицы роковые,
Знающие только слово “нет”,
Вслушиваются, выгибают выи
И молчат загадочно в ответ.
Загляну в кино Антониони,
В дымную, прокуренную мглу:
Что бы делал я на этом фоне?
Верно, спал бы где-нибудь в углу.
В роковых феминах нет загадок,
Как и в предпочтениях толпы.
Их разврат старателен и гадок,
В большинстве своем они глупы.
Равнодушен к вырезам и перьям,
Не желая разовых наград,
О, с каким бы я высокомерьем
Нюхал их зеленый виноград!
Толстый мальчик, сосланный от нянек
В детский ад, где шум и толкотня, —
Дорогая, я такой ботаник,
Что куда Линнею до меня.
Никаких я истин не отыскивал,
Никогда я горькую не пил, —
Все бы эти листики опрыскивал,
Все бы эти рифмочки лепил.
Дорогая, видишь это фото?
Рассмотри не злясь и не грубя.
Ты на нем увидишь идиота,
С первых дней нашедшего себя.
Сомкнутые брови, как на тризне.
Пухлых щек щетинистый овал.
Видно, что вопрос о смысле жизни
Никогда его не волновал.
* *
*
Жизнь — это роман с журналисткой. Стремительных встреч череда
С любимой, далекой и близкой, родной, не твоей никогда.
Поверхностна и глуповата и быстро выходит в тираж, —
Всегда она там, где чревато. И я устремлялся туда ж.
За склонной к эффектам дешевым, впадающей в удаль и грусть,
Питающей слабость к обновам китайского качества — пусть.
Зато мы ее не подселим в убогое наше жилье.
Порой ее нет по неделям. Люблю и за это ее.
Не жду ни поблажек, ни выгод. Счастливей не стал, но умней.
Я понял: единственный выход — во всем соответствовать ей.
Мы знаем, ты всех нас морочишь и всем наставляешь рога.
Как знаешь. Беги куда хочешь. Не так уж ты мне дорога.
Пусть думает некий богатый с отвисшею нижней губой,
Что я неудачник рогатый, а он обладает тобой, —
Лишь я среди вечного бега порой обращал тебя вспять,
Поскольку, во-первых, коллега, а в-главных, такая же блядь.
* *
*
Еще пугает слово “никогда”.
Н. С.
Я назову без ложного стыда
Два этих полюса:
Дурак боится слова “никогда”,
А умный пользуется.
И если жизнь его, как голова,
Трещит-разламывается, —
Он извлекает, как из рукава,
Величье замысла.
Я не увижу больше никогда
Тебя, любимая,
Тебя, единственная, тебя, балда
Себялюбивая.
Теперь ты перейдешь в иной регистр
И в пурпур вырядишься.
Отыгрывать назад остерегись:
Вернешься — выродишься.
Мне, пьедестала гордого лишась,
Тебя не выгородить —
А так еще мы сохраняем шанс
Прилично выглядеть.
Я, грешный человек, люблю слова.
В них есть цветаевщина.
Они из мухи делают слона,
Притом летающего.
Что мир без фраз? Провал ослизлой тьмы,
Тюрьма с застольями.
Без них плевка не стоили бы мы,
А с ними стоили бы.
Итак, прощай, я повторяю по
Прямому проводу.
Мне даже жаль такого слова по
Такому поводу.
Простились двое мелочных калек,
Два нищих узника.
А как звучит: навек, навек, навек.
Ей-Богу, музыка.
КАРТИНКИ МОЛОДОСТИ
Титов Александр Михайлович родился в 1950 году. Закончил Московский полиграфический институт. Печатался в журналах “Новый мир”, “Волга”, “Подъем” и др. Живет в селе Красное Липецкой области.
Дверь со скрипом открывается, на пороге низенькая фигура в нелепом военном картузе.
— Митек, где ты?.. — Тощий старик в засаленной, до пят шинели, галоши облеплены навозом.
Митя закрыл тетрадку — опять этот чудак! Теперь уж не до уроков…
Трясется голова, уши мохом поросли. Привычно озирается. Восемьдесят лет или около того. Сам не помнит, сколько ему от роду, хоть и выдали на днях новый российский паспорт. Дезертир Великой Отечественной! Деревенские над ним смеются, только Митя относится к старику с терпеливой жалостью.
Старик присаживается на лавку, рядом с картонным ящиком, в котором возятся четыре котенка: Пестрик, Тиграшка, Мышаня, Фантомасик. Дергаясь маленькими телами, котята сосут из материнского пушистого живота. Кошка Маруся открывает щелочки глаз, в них злые огоньки.
Никиша, завидев котят, ахает. В бороде, похожей на паклю, изумленная дырка. Дрожащей рукой хватает Фантомасика, подслеповато разглядывает. Мылыш уставился на дезертира белой, словно маска, мордочкой.
— Ишь какейнай!.. — Никиша причмокивает губами. На гномообразном лице умиление.
Котенок болтает лапками, щурится только что прорезавшимися глазами на окно, разевает крошечную алую пасть.
Кошка шипит, показывает маленькие ярко-белые клыки. Когти шебуршат по картону. Никиша швыряет котенка в ящик, снимает картуз, чешет тусклую, в лишаях, лысину.
— Гляди, Митек, сюды… — роется в полотняной сумке, хрустят засохшие бумаги, взлетают облачка пыли. Некоторые рисунки откладывает на рукав шинели.
— Зачем это мне? Что такое? — Митя с раздражением смотрит на серую от пыли картонку: танк с изогнутым стволом... Каракули!..
Бумаги падают с рукава, разлетаются по комнате. На столе уже свалка. Выцветшие чернила, зигзагообразные линии, теряющиеся за границами листа. Люди с забавными мордашками зверей, у кошек и собак человеческие лица, улыбки. Рисунки подкрашены разноцветными глинами, небеса в белых мазках известки, серые крошки сыплются на колени.
— Это я свою жизню нарисовал!..
Митя вздыхает: солдаты с кривыми ногами, нелепые ружья со штыками, из стволов вылезают зверушки. Человек с красным пятном вместо лица погрузился наполовину в ручей.
— Кто это? — Митя не скрывает испуга.
— Брат Мартемьян из Вешаловки. Шел навстречу призывняцкой колонии, нес хлеб за пазухой, шмат сала. Был крепко выпивши, утоп в овраге. Лисички, а мож, собаки лицо обгрызли...
Теребит опустевшую сумку, мелькают синие закорюченные ногти. В мутных глазах искры — то злые, то веселые.
“Чем угостить его, чтоб скорее ушел?” Митя открывает холодильник, достает банку консервов, вручает дезертиру. Тот бормочет, прячет банку в авоську. Митя морщит нос: и шинель у старика пахнет плесенью, дыхание затхлое.
Часто, поругавшись со старухой, по привычке спускается в погреб, лежит на топчане при свете коптилки, ворочается. Грепа приносит еду, чай: “Не то живой, паразит, не то окочурилси?”
Из подземелья хриплый самолюбивый кашель, будто земля содрогается.
