28 марта 2007.
* *
  *
Не отличу покоя от смятенья,
От пораженья — торжество,
А только свет — от тьмы.
Не Божьи дети мы, а Божьи тени
В сиянье зрения Его.
Во времени — то медленны, то быстры,
Мы разумением наделены.
И трезво грезим мы,
Поскольку наши мысли — это искры
Неопалимой Купины.
26 декабря 2006.
* *
  *
Первого тысячелетья руины красивы на редкость —
Византийская кладка, арки, окна, пилястры, —
Особенно в дни, когда света нерезкость
На стенах кресты превращает в туманные астры.
На крупные камни налипла кремнистая мелочь,
Руины на рифы коралловые похожи,
Возможно, что сослепу. Слёзы восторга — та щёлочь,
Которая память щекочет. Но где тот прохожий
Купец-песнопевец, вдоль Шифты идущий в Египет,
Везущий шелка из Китая, бряцающий на цимбалах?
Им выпит был весь поцелуй мой и разум был выбит,
И я холоднее, чем блеск в сталактитовых скалах.
Объятья твои — лишь туман, мой прохожий любовник,
Два тысячелетья разлуки — ведь это не шутка.
Я тоже — руина. Какой я в пустыне паломник?
И видеть мне прелесть развалин и сладко, и жутко.
27 марта 2007.
Флешка Ольге Клюкиной.
Папки и клей, дыроколы и скрепки
В прошлое канули, впрочем, без спешки.
Факты грызу я, как белка орешки, —
Вся моя жизнь разместилась на флешке.
Там потолок древнегреческой лепки
И нефтяные ажурные вышки.
Моря Каспийского пёстрые вспышки,
Взлёты любви и восторга излишки.
Позже — поля васильков и сурепки,
Злая любовь и вторая попытка
Кров обрести, где в столицу калитка.
Вот и от шарика долгая нитка
Ищет какой-нибудь в мире зацепки…
Вот и качу с чемоданом тележку
В аэропорте. И прячу в усмешку
Шарик воздушный — железную флешку.
24 июля 2007.
* *
  *
Я спрятала тебя, лирический герой,
В такую толщу лет, что не отыщут.
Прикинулся рассвет берёзовой дугой
И тягою к родному пепелищу.
Всех стран не обойду, всех книг не перечту,
Всё зримое не сделаю незримым.
Берёзовый туман подвёл свою черту,
Число поставил, расписался дымом.
4 апреля 2007.
Николаева Олеся Александровна родилась в Москве. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, прозаик, эссеист; лауреат премий Бориса Пастернака (2002), “Anthologia” (2004) и “Поэт” (2006). Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Переделкине.
Эту Шурку мы получили как приданое — вместе с домом в Троицке. А дом нам достался чудом по молитвам моего духовного отца — игумена Ерма. Дом был белый, каменный, двухэтажный, с огромным садом. Когда-то его строили немцы для своих немецких фрау и офицеров. Чтобы жили в нем да радовались, рожая крепких светловолосых немецких киндеров. Даже я еще находила по углам трофейные книжечки с описанием и иллюстрациями счастливой немецкой жизни: вот он и она сидят на лавочке в палисаднике перед домом и нюхают общий цветок или читают “Майн кампф”.
Ну, не знаю, как было на самом деле, жили ли там эти счастливые немцы, но счастливые эстонцы жили — я это знаю точно. Они насадили вокруг дома огромный фруктовый сад, где властвовали разноцветные и разномастные смородиновые кусты, перебиваемые зарослями крыжовника, верховодили яблони, оттесняя робкие вишневые и сливовые деревья, и лишь небольшой участок был отдан под картофельные посадки, грядки с овощами и парник. Зато уж тут росло все: и свекла, и капуста, и морковка, и кабачки, и укроп с петрушкой, и даже горох. Хозяева кормились от своих угодий — часть набивали в подвал, а остальное продавали на Троицком рынке. Но по мере того, как плодоносила земля вокруг их белого дома, все пронзительнее и болезненнее становилось осознание собственного бесплодия: ни наследника, ни наследницы. А — старость, болезни... Единственный человек, который приезжал за ними ухаживать, была школьная подруга хозяйки — Марья Ефимовна, женщина положительная, учительница. Ей-то все и досталось по наследству — и дом, и сад. Жаль только, что не могла она переехать в Троицк из своего городка, поэтому пришлось ей этот дом продавать. И выпало это как раз на то время, когда и деньги стали даже непонятно какой величиной, и цены стали скакать. И получилось, что назначила Марья Ефимовна дом по весьма даже солидной цене — на всю жизнь этих денег хватит, а как пришел срок продавать, то деньги эти обратились в прах. Можно было бы ей, конечно, тут же и повысить первоначальную цену, но она чего-то вдруг испугалась: сон ей, что ли, приснился, кажется, чуть ли не саму Матерь Божию она увидела, а та ей сказала что-то вроде того, чтобы она “покупателя не обижала”. А этим покупателем, сподобившимся такого чудесного покровительства, и была я.
Дом хоть и был некогда построен “на века”, с пятью печками, с округлыми углами, хранившими тепло, а все же начал понемногу приходить в упадок — видимо, он так пропитался духом прежних хозяев, что и решил стареть вместе с ними: крыша у него подтекала, штукатурка пообвалилась, а стены кое-где стали давать трещины. А кроме того, второй этаж, по-видимому предназначавшийся для наследников, так и остался недостроенным: окна были забиты досками, а стены ощеривались щепой и даже сучками.
И сад, дивный плодоносящий сад, нуждался в уходе! Я, конечно, приезжала по весне полоть грядки и сажать картошку, но — увы! увы! Надо было и окапывать деревья, и подрезать кусты, и травить улиток, и собирать щедрый урожай... А кто это будет делать, кто?
И тут появилась Шурка. Вроде бы и старуха, но бойкая, шустрая — не ходит, а бегает. Тощая, зато изящная. Одежда бедная, но какая-то миленькая: пальтецо синее в белый мелкий цветочек, платочек невесомый, тоненький. Кривая на один глаз, а радостная: что-то такое в ней светит, свечечка какая-то горит и через единственный глаз лицо освещает.
Вот она — русская женщина: вроде и измученная, и униженная, и нищая, а все эта тайная радость в ней живет, плещется внутри, как серебряная водичка на блюдечке. Отчего она, эта радость, — бог весть, безотчетна, беспричинна... Но в этом и особенное обаяние русских женщин. Иностранцы это очень хорошо чувствуют — в их женщинах если и есть радость, то она объяснима, внятна и описуема — она “от сих до сих”: мужик ей подарок купил, деньги ей положили на счет в банке, карьера удачно движется, уик-энд приближается, на завтра пати намечено — словом, удача.
А у наших — никакой такой удачи, просто — солнышко выглянуло, птичка запела, белочка полыхнула хвостом, крошечный лиловый цветочек пробился из-под земли, и музыка, музыка — вон там, там, внутри...
Я помню, еще в моем детстве была в “Литературке” возмущенная статья о том, как Ален Делон, приезжавший в Москву, зашел в нашу галантерею и был настолько потрясен выставленным там женским нижним бельем, особенно его поразили трико до самых колен и с начесом — и грязно-розовые, и канареечно-желтые, и цвета морской волны, а также всякие пуленепробиваемые бюстгальтеры и мощные атласные грации с уродливыми резинками для чулок, — что он скупил все это богатство и потом выставил в Париже на всеобщее обозрение, снабдив это все вопрошанием: как можно любить женщину, которая носит такое?
Ах, глупец, бывший красавчик, а ныне одутловатый, покинутый неверным Эросом простачок — да разве это важно? Нет, но эти играющие золотые рыбки на дне зрачков, но этот поющий шмель радости — где-то там, в солнечном сплетенье, повторяю — радость, светящаяся тайная радость, источающая свой особенный запах, аромат и даже цвет, — вот, вот в чем все дело, и суть, и секрет. Я, между прочим, это говорю бескорыстно — сама я никогда не носила ни этих ужасных трико, ни рейтуз — бегала по снегу в тоненьких колготках, в шубке на рыбьем меху и без шапки — всех в этом перещеголяла; вот и расплачиваюсь — всегда мерзну, ежусь, колотун меня бьет, зуб на зуб не попадает, а все — нараспашку, с непокрытою головой, трусцой, мелкими перебежками. Искусил меня все-таки Ален Делон!.. Ну ладно. Итак, тайная радость.
