Она с опаской приблизилась ко мне.
– Ты не умеешь читать? Поэтому берешь книги с картинками?
– Виктория!
Тут она пожала плечиками.
– Тебе повезло, даже не надо спрашивать, как меня зовут.
Она вернулась к матери. И слава богу.
Потому что, несмотря на струйку ледяного пота, стекавшую по спине, мне вдруг стало жарко.
Потому что я был бы неспособен произнести ни единого слова.
Потому что мое сердце, как когда-то сердце моего отца, только что разорвалось.
* * *
В начале июля половина городка отправилась кто в Ле-Туке, кто в Сен-Мало, а кто в Кнокк-ле-Зут или Ла-Панн.
Мы с Викторией остались в Сенгене. Как и моя мама, зубрившая свою бухгалтерию. Как и ее отец, морщась, изучавший запросы на студенческие ссуды. Как и ее мать, силившаяся извлечь из своего больного пера слова, которым суждено однажды тронуть сердце мира и всколыхнуть меланхолию смирившихся. Полина была в Испании, жила ночами, «Пончо Кабальеро»[5] и незнакомцами.
Нашими соседями были Делаланды. Они перебрались из Шартра два года назад, в 1997-м. Он был переведен в Фретен, за несколько километров отсюда, на автомобильное производство «Квинтон-Хазел», она же через год нашла место преподавательницы в католическом университете Лилля, на кафедре толкования Библии. Лет сорока, бездетные, они были очень красивой парой. Он походил на Мориса Роне[6], только потемнее. Она – на Франсуазу Дорлеак[7], посветлее. Она смотрела на него глазами надзирательницы и влюбленной. Собственницы, короче. Их дом, один из немногих в городке, был с бассейном, и при наших добрососедских отношениях: Габриель – зови меня Габриель, попросил мсье Делаланд, – мне доверили уход за ним, когда он увез жену на баскское побережье как минимум до начала сентября. За круговертью южного ветра, бешеного ветра, как называют его там, и за шлепками океана, уточнил он, словно напоминая, как здесь все плоско, уныло и безысходно.
На деньги за чистку бассейна я собирался купить мопед, когда мне исполнится шестнадцать. Мы с Викторией присмотрели один, подержанный «Мотобекан» в хорошем состоянии, «Синий», который продавал местный пенсионер. Мы уже видели себя вместе на длинном седле, подлатанном черным скотчем, ее руки вокруг моей талии, моя левая рука на ее ладонях, ее дыхание греет мой затылок, и мы мчимся к жизни вдвоем.
* * *
Я с нетерпением ждал, чтобы она поскорее выросла.
Ждал, чтобы ушли ее детская грация и запахи мыла и цветов.
Ждал, чтобы от нее повеяло наконец другими запахами, пряными и теплыми, которые я вдыхал подле Полины, подле некоторых девочек из моего тогдашнего класса, женщин на улице.
Запахи кожи. Запахи крови.
* * *
Каждое утро я ждал ее возле дома. Каждое утро она крутила педали, устремляясь ко мне. И каждое утро из окна второго этажа кричала поэтесса, отвлекшись от своих меланхоличных стихов:
– Не делайте глупостей! Привезите ее домой к обеду!
Мы были одни на целом свете. Мы были Викторией и Луи, белокурым обещанием. Мы были неразлучны.
Мы катили к Марку, речке, которая вьется до самого Бувина – того самого, где произошла знаменитая битва 1214 года[8], – и когда, усталые, падали на землю, я плел ей из травы обручальные колечки, которые она надевала, смеясь, на свои тоненькие пальцы, и считал, сколько у нее будет детей, в складочке у мизинчика. Но я никогда не выйду за тебя замуж, говорила она. А если я спрашивал, почему, отвечала, что тогда я не буду ее лучшим другом. Я скрывал обиду, протестуя:
– Буду. Я буду твоим другом всю жизнь.
– Нет. Если любишь по-настоящему, легко друг друга потерять, а я не хочу тебя потерять, никогда, Луи.
Она вскакивала, как козочка, и садилась в седло.
– Кто последний, тот мокрая курица!
Детство еще оспаривало ее у меня. Детство ее у меня отнимало.
И я подавлял свои мальчишеские желания. Я учился терпению – этой мучительной боли.
Когда мы возвращались, в знойный час обеда, ее мать готовила нам «перекус», как она это называла, в тени большой липы в саду: ветчина, салат из овощей, иногда сырный пирог, если было попрохладнее, на десерт французский тост или шоколадный мусс. Мне нравились усы от какао на губах Виктории, я мечтал стереть их языком, в то время как ниже, в штанах, приливала кровь, превращая мой пенис в мужской член, лакомый, оголодавший. И от нахлынувшего удовольствия вкупе со стыдом я опускал глаза.
После обеда мы шли в сад Делаландов – она-то видела Габриеля всего один раз, но этого хватило, чтобы она нашла его красивым, «отчаянно, смертельно красивым».
Вооружившись большим сачком, она помогала мне убирать листья, плававшие на поверхности воды. Раз в неделю я должен был проверять уровень pH колориметрическим тестером и убеждаться, что процент остается около 7,4.
Но самое главное – мы купались.
Иногда мы с ней плавали наперегонки. Виктория изумительно владела кролем на спине, двигая руками, точно фигуристка. Скользя по самой поверхности, она, казалось, вот-вот улетит. Исчезнет в бескрайней синеве. Покинет меня. И тогда я нырял, чтобы схватить ее за ноги, удержать при себе. Она кричала в притворном страхе. И смех ее взлетал высоко-высоко и падал прямо мне в сердце. Я тянул ее вниз, в светлые глубины. Я хотел тонуть, тонуть вместе с ней, бесконечно долго, как в «Бездне», и найти это место, этот рай, где возможны все прощения. Но мы всегда всплывали. На грани удушья. Перепуганные и живые.
Как мне хотелось умереть вместе с ней в это лето…
Иногда мы играли в мяч, но с ее неловкостью он часто улетал в глубину сада, так что мне приходилось вылезать из воды и бежать за ним. Она провожала меня взглядом, посмеиваясь, и я спешил нырнуть обратно в бассейн с фонтаном брызг, чтобы впечатлить ее. Она закатывала глаза, уже такая искушенная. Глаза были красные, как у женщин, которые плачут. У женщин, которые губят себя. Ее кудрявые мокрые волосы лежали короной на лбу.
Она была моей принцессой.
– Когда-нибудь я позволю тебе меня поцеловать, – шепнула она однажды вечером, подплывая к лесенке быстрым легким брассом, рисовавшим за ней дорожку света.
Мы обсыхали под солнечными лучами, лежа рядышком на дощатом настиле, окружавшем бассейн. На ней был раздельный купальник; очаровательный верх скрывал два легких вздутия, и, снимая его, чтобы надеть платье, она приказывала мне отвернуться и брала клятву не смотреть. Иначе я тебя убью, я возненавижу тебя на всю жизнь. А я громко смеялся, и мой смех раздражал ее, и она убегала, оставляя меня одного в саду. В нашем Эдеме.
Там, где прятался змей.
* * *
Моя мама тревожилась.
Она бы предпочла, чтобы у меня были друзья-ровесники, мальчишки, хотела видеть вечерами мои окровавленные после драки коленки, красные от бега щеки, слышать мое сердцебиение, как веселый барабанный бой. Хотела рваных рубашек, шалашей под деревьями, падений, заноз, ржавых гвоздей, «Скорой помощи», материнских страхов и чудесных спасений.
Она желала для меня сурового отрочества. Мужского. Волосатого. Боялась, что отсутствие отца сделает из меня «рохлю». Она уговорила меня ходить на дзюдо, но после крутого кучики-даоши я бросил. Она записала меня в футбольный клуб, но я оказался таким неспособным, что сидел на скамье запасных.
Я был неразговорчивым подростком. Остерегался грубости, остерегался людей. Насилия, скорого, как брань. Плевков, грязи. Всего, что унижает.
Мальчишки меня не интересовали. Я предпочитал уют и тишину, мне нравилось, как деликатно девочки шепчут свои секреты, краснеют, рисуя этот мир, плетут свою паутину. Я любил эти тайны.
Иногда однокашники насмехались надо мной, толкали в коридорах, на лестницах. Однажды один из них позволил себе назвать меня Луизой, что меня сильно обидело. Другой, постарше, нарывался на драку. Дерись! Дерись, если ты мужчина! Давай! Я пожал плечами, но весь его вес обрушился мне на грудь. Раздались злые смешки, но я не упал. И не заплакал. Я только заслонил лицо. Мама не должна была увидеть мой стыд, тревожиться, звать на помощь умершего, чье мучительное отсутствие позволяло мне видеть незримую красоту вещей.
Позже, когда Виктории не будет со мной, я сам брошусь в мужскую свалку, на спортивные площадки. Нырну под удары, уничтожающие нежность и неверную ласковость чувств. И каждый раз я молился, чтобы была разбита вдребезги и с концами уничтожена эта часть моего детства.
Но насилию всего не одолеть.
– Ты не можешь проводить все свое время с Викторией, – твердила мама, – так нельзя. Не забывай, что она еще девочка, а ты почти мужчина.
– Мне пятнадцать лет, мама. Это еще не совсем мужской возраст.
– У меня был брат, я знаю, что это такое. Тебе нужны друзья.
– Она мой друг.
– Да что вы делаете целыми днями вдвоем?
– Я жду.
Я ждал, когда она вырастет, мама. Ждал, когда она сможет положить головку на мое плечо. Ждал, когда задрожат ее губы от моей близости. Ждал этих дурманящих запахов, которые сказали бы «иди ко мне, ты можешь обнять меня теперь, можешь во мне потеряться, сгореть». Я ждал, когда смогу сказать ей слова, которые врезаются навсегда. Эти слова, что торят путь к жизни вдвоем. К радости. А иногда к трагедии.
