Зажмурившись, я открыл глаза. Глотнул вина — оно пахло Делией. Тогда я вытер рот тыльной стороной ладони, чтобы уничтожить следы, которых не было. К счастью, я не депрессивный тип. Передо мной лежали листки бумаги, похожие на журналистские заметки. Но я не мог читать, буквы расплывались перед глазами.
В половине двенадцатого я вынул из кармана куртки черную шерстяную перчатку и положил на стол. Потом жадно схватил ее обеими ладонями, словно ребенок-сладкоежка шоколадку, и следующие три секунды прощался с сорока тремя годами своей жизни. Несколько мгновений ранее я думал только о Делии. Видимо, любил ее.
Я повернул перчатку так, что ее короткий большой палец указывал в сторону входа, положил ее на стол и прикрыл своей правой ладонью. Потом я просунул вовнутрь левую руку, осторожно двигая указательным пальцем, пока не почувствовал холод металлического рычажка.
Тем временем веселье в баре продолжалось, стирая любые проявления индивидуальности. Голоса смешались в одном неразличимом гуле, постоянно прерываемом отдельными громкими выкриками. Несомненно, алкоголь сыграл свою роль. И лишь имя Беатриче по-прежнему звучало отчетливо. Каждый раз, когда его слышал, я словно натыкался на железный столб. В остальном же обстановка нагоняла на меня тоску, и я радовался тому, что еще осознаю это.
Теребившие перчатку руки действовали словно помимо моего сознания. Я посмотрел на входную дверь. Стенные часы над барной стойкой показывали двадцать три тридцать восемь. Прошло еще три минуты, прежде чем дверная ручка опустилась в очередной раз. Минуты на три я затаил дыхание, это меня успокоило. Похоже, теперь мой мозг просто не мог давать другие команды, кроме тех, на которые был запрограммирован.
И вот дверь отворилась. Один-два-три-четыре, — считал я. Кончик указательного пальца левой руки двигался сам собой, как последний сопротивляющийся боец. Он то прижимался к холодному металлическому рычагу, то снова ослаблял давление. Появившаяся в дверном проеме фигура пряталась за большим темным кругом, будто надеялась таким образом избежать своей судьбы. Мне хотелось кричать, громко протестовать. Тот, кого я ждал, вошел, прикрываясь зонтом. Я был готов вскочить, но мои ноги будто парализовало. Губы онемели, пальцы не двигались, слившись в одно целое с предметом, который сжимали.
Секундная стрелка стенных часов обежала круг и еще немного. Дверная ручка снова опустилась, а я как сумасшедший стал считать до пяти. На цифре 3 мои барабанные перепонки словно лопнули, а сердце остановилось.
— Хотите еще чего-нибудь?
Вопрос был обращен ко мне. Забыв обо всем, я глядел Беатриче в лицо. Она испугалась, заметив мое волнение. Я не хотел этого, мне нельзя пугать людей.
— Нет, спасибо, — услышал я собственный голос, мысленно проклиная себя за неосторожность.
Вероятно, я даже улыбнулся. Беатриче исчезла, некоторое время перед моими глазами еще мелькало ее испуганное лицо. Потом голова снова опустела. Почти. В мозгу крутилось одно: два-шесть-ноль-восемь-девять-восемь.
Пальцы снова заняли прежнюю позицию. Минутная стрелка переместилась на одно деление, прежде чем ручка опустилась. На счет «раз» приоткрылась щель. На «два» — в проеме показался мужской ботинок. «Три» — голубые джинсы. «Четыре» — вокруг поплыли красные блики, а затем все потемнело. Глаза заволокло пеленой. Я прижал ладони к лицу и наклонил голову. Указательный палец левой руки согнулся. Все мои физические и душевные силы сконцентрировались сейчас в этом пальце, давящем на курок. Я сжал зубы, пульс толчками отдавался в висках. Наконец металлический рычажок пошел вниз. На счет «пять» раздался глухой щелчок, и что-то тяжело упало возле входной двери. Этот звук еще долго отдавался эхом. Где-то далеко-далеко, в другой жизни.
Я снова разрешил себе думать. Мне казалось, все они сейчас ринутся на меня и одолеют, повалят на пол, заставят лечь на спину. Они усядутся мне на руки, осыпая градом пощечин: удар слева, удар справа. Я представил, как моя голова будет мотаться из стороны в сторону, а на щеках появятся царапины от их ногтей.
А вскоре раздастся грубый, рассудительный голос:
— Хватит, оставьте его.
И я потеряю сознание. «Но в камере я опять приду в себя», — пронеслось у меня в голове. Я столько раз видел подобное в фильмах!
Я поднялся и положил перед собой варежку со спрятанным в нее пистолетом. Это означало: «Я сдаюсь». Я хотел, чтобы меня схватили и избили, причинили боль. Но мною никто не интересовался, они не замечали меня.
События разворачивались всего в нескольких метрах, у двери. Там сосредоточилась вся шумиха. Человек в красной куртке вытянулся на полу, Боб и остальные склонились над ним. Беатриче с кувшином воды стояла рядом. Я вспоминал ее испуганные глаза. Жаль, что ей пришлось видеть весь этот ужас. Я подумал о Делии. Просто проверил, способен ли я еще на это, и оказалось, что да. И тут я разрыдался без слез, если такое вообще возможно.
Боб поднялся с беспомощно-растерянным выражением лица, хорошо знакомым мне по криминальным фильмам. Не хватало только возгласа: «Доктора! Здесь есть врачи?» И вот уже «сэр» в длинном романтическом плаще склоняется над жертвой, пытаясь нащупать (безуспешно) пульс, а потом роняет ее безжизненную руку. Он прикладывает ухо к сердцу, заглядывает в глаза, отодвигая веки кончиками пальцев, и поднимается, отворачиваясь от лежащего на полу человека.
— К сожалению, я ничем помочь не могу. Он мертв, — провозглашает доктор, обводя взглядом толпу.
Я чувствовал, что выгляжу смешно, стоя с оружием, поэтому выпустил пистолет, разжав пальцы. Я не слышал, как он упал, вероятно, он больше не имел веса, а может, просто прилип ко мне намертво. Тем временем кто-то допил мой блауэр цвайгельт. Кто же, если не я сам? Время уходило впустую. Уже час ночи. У двери разыгрывался последний акт криминальной драмы. Два человека в белом, ворвавшись в бар, положили мужчину в красной куртке на носилки и исчезли. По толпе будто пробежал вздох облегчения. Напряжение, теперь уже равномерно распределившееся по залу, спадало. «Обстановка нормализировалась», — как сказал бы ведущий выпуска новостей.
Теперь никто не может покинуть помещение просто так. Это понятно. Но чтобы не тянуть резину, я хотел немедленно прояснить ситуацию. Однако прореагировали они оперативно. Вероятно, об этом уже успели позаботиться его родственники. Я глубоко вдохнул, собираясь перекричать стихающую суматоху возгласом: «Это сделал я!» — и уже протянул вперед скрещенные запястья, чтобы на них надели наручники. Но тут меня охватил ужас: я заметил инспектора Томе-ка. Слишком поздно: он уже увидел меня и, конечно, сразу поспешил ко мне.
— Я мог бы держать пари, что вы появитесь здесь раньше нас, — произнес он, грубовато усмехаясь и кладя мне на плечо руку.
Для Томека не существовало никаких «вы» и «ты», только «мы, полицейские» и «вы, журналисты». Он и не подозревал, как унижает меня подобным обобщением. Однако в остальном инспектор был милым человеком. Он покупал своей дочери на день рождения лошадей и прочие безделушки.
— Он мертв? — спросил я.
Вопрос показался Томеку наивным. Он видел, что я немного не в себе, и глядел на меня с сочувствием. Я был одним из его любимых репортеров, потому что никогда не задавал провокационных вопросов, ничего не вынюхивал. Я довольствовался тем, что мне давали, и писал обо всем этом. Тем не менее я плохой журналист, точнее, не журналист вообще. Правда, этого до сих пор никто не замечал.
— Уже что-нибудь разведали? — спросил Томек.
Я объяснил ему, что нахожусь здесь не по служебной надобности, употребив слово «случайно». Я стыдился, но не мог открыть Томеку правды. Я не пережил бы его взгляда.
Инспектор же сообщил мне, что им пока известно немногое. (Они всегда говорят так, и в большинстве случаев не лгут.) Убитого тут никто не знал. Может, в «наших» кругах он известен? Нет, ответил я, «мы» с ним тоже не знакомы. Преступник, я слышал, выстрелил только один раз? С близкого расстояния, подтвердил Томек. Пуля попала в один из желудочков сердца со спины.
— Со спины? — воскликнул я.
Томек решил, будто я возмущен коварством убийцы.
«Наверное, этот тип в красной куртке успел повернуться», — догадался я.
— Мы полагаем, что его застрелили с улицы, когда он заходил в бар, — произнес Томек.
— Но ведь дверь была закрыта, — пробормотал я. (Или открыта?)
Инспектор улыбнулся и по-отечески тронул меня за плечо. Он думал, что я в шоке, и не был далек от истины.
Беатриче принесла нам кофе и воды. Она решила, что мы с Томеком работаем вместе. На мгновение наши взгляды встретились, и я подумал, что охотно увез бы ее отсюда куда-нибудь в Бразилию. Самое ужасное, что она верила мне. Какое все-таки счастье, что я не депрессивный тип!
