Все прекратили свои предыдущие действа и переключили внимание на парня. Он был молод, лет двадцати шести, с хорошим лицом и замечательным выражением. Он глядел на человека и как бы говорил: «Посмотрите, что есть хорошего во мне. А я посмотрю, что есть хорошего в вас. И сколько бы ни продолжалось это знакомство, нам будет очень хорошо вместе».
– А вы кто? – спросила мать.
– Я инструктор райкома комсомола Витя Павлов. – Он протянул свою крупную ладонь, и все с удовольствием ее пожали.
Витя развернул Стокгольмское воззвание и разложил его на столе, который стоял посреди двора. Под воззванием уже стояло несметное количество фамилий – не меньше пятисот.
– Это вы ездите по всем деревням? – спросила Катя.
– Ну да…
– А нельзя сесть и самому за всех подписать?
– Нельзя.
– Почему?
– Проверяют.
– А что это за воззвание? – спросила мать.
– За мир, – объяснил Витя. – Чтобы войны не было.
Он протянул матери шариковую ручку.
Мать подписалась, тесно ставя буквы, экономя место на бумаге. Она экономила всегда и во всем.
– А можно и я подпишу? – спросила Ника.
– Можно, – разрешил Витя. – Ты ведь тоже хочешь мира.
Ника, высунув язык, вывела свою фамилию.
– А где этот Стокгольм? – спросила мать.
– В Швейцарии… Или в Швеции, – ответил Витя.
– А это не одно и то же?
– По-моему, нет.
– Ну подпишут, а потом куда?
– В ООН.
– Надо же… – поразилась мать. – С ума сойти… Где ООН, а где Яновищи…
Подписи были собраны. Витя Павлов сел на лавку возле стола и задумался. Он смотрел куда-то в землю, вернее, сквозь землю. Мысли его были далеко.
– Хотите чаю? – спросила Катя.
Мать поджала губы. Ей не жаль было угостить человека, но в деревне – все проблема: и вода, которую надо тащить из колодца, и сыр, за которым надо ходить в соседнюю деревню, и в конце концов керосинка, которая так долго и смрадно кипятит чай.
– Не хочу, – отказался Витя, не поднимая головы, продолжая глядеть в глубину своей души.
– У вас неприятности? – осторожно спросила Катя.
– Завтра тестя будут судить. Выездной суд, – поделился Витя.
– А что он сделал?
– Он соседку стукнул.
– И она пожаловалась?
– Да нет… Померла…
– А почему? – поразилась Катя.
– А потому, что у нее было сотрясение мозга. Ей нельзя было вставать с кровати. А она встала и пошла. Зачем пошла? – Витя поднял перед собой палец и обвел всех взглядом, как бы приглашая делить свою правоту и виноватость соседки.
– Это как же он ее стукнул… – покачала головой мать. – За что?
– А чтоб не колдовала, – с раздражением сказал Витя. Видимо, он был сильно раздосадован соседкой, которая взяла и померла и наделала столько неприятностей в его доме. – Мой тесть лесником был. В сторожке жил. Она пришла к нему в сторожку. Наколдовала, насыпала чего-то. Сторожка и сгорела. Ну он ей на первый раз ничего не сказал. Построил дом в Шешурине. Хороший дом. А она пришла и опять наколдовала. Ну он ей и дал…
– А дом сгорел? – спросила Катя.
– Не. Почему сгорел? – удивился Витя.
– Так как же он узнал, что она наколдовала?
– А как же… – оживился Витя. – Тесть на покос поехал. Потом вернулся домой. Входит, вот так, как у вас, – ворота. А она из его дома выходит. В дому у него была. А что там она делала, когда его не было? Что? – Витя обвел всех глазами, как бы спрашивая: что делала соседка в отсутствие тестя? Никто на этот вопрос ответить не мог. – Колдовала! – с удовольствием заключил Витя. Помолчал. Добавил: – Теперь ему много дадут.
– А нельзя судье сунуть? – спросила мать.
– Нельзя… – Витя покачал головой. – Я уже к нему ездил. Они решили сделать показательный процесс. Чтобы другим урок.
Все замолчали, сочувствуя Вите. Понимали, что его аргументы против соседки будут неубедительны для правосудия. Тесть получит на полную катушку, у Витиной жены будет глубокое горе, и это, конечно же, отразится и на самом Вите, который абсолютно ни в чем не виноват.
– Ну ладно! – Он встал и аккуратно свернул Стокгольмское воззвание. – У меня еще четыре деревни!
– А можно и я с вами? – вдруг спросила Катя.
– Зачем? – удивилась мать.
– А мне интересно.
Катя жила здесь уже вторую неделю и устала от отсутствия впечатлений. Ей хотелось посмотреть окрестные деревни.
– А чего? Поехали! – оживился Витя. – Только сапоги резиновые надо надеть.
Катя юркнула в избу, быстро надела джинсы и резиновые сапоги. Джинсы она завернула по колено, по последней моде, которая называется «диверсантка». Джинсы были заграничные, перекупленные втридорога. Мать относилась к ним не объективно, как они того заслуживали, а по количеству затраченных рублей. И когда Катя появилась на крыльце, матери стало жаль, что она готова трепать такую дорогую вещь по захолустным дорогам, да еще с таким малоинтеллигентным Витей.
Она смерила Катю глазами, как бы говоря: «Ну вот, я же говорила, что ты непутевая…»
Витя Павлов осторожно перегнул воззвание и приспособил его перед собой на мотоцикле.
Катя села на заднее сиденье и обхватила Витю поперек живота. Он выжал педаль. Мотоцикл взревел и сорвался с места.
Мать и Ника стояли с опущенными руками, смотрели вслед с таким сиротливым, растерянным видом, будто она бросает их, отрекшись от родства, и уезжает навсегда.
Кате на секунду стало жарко глазам от любви к ним и от чувства виноватости, дескать, вот она живет, а они – прозябают. Но она задавила в себе это чувство, потому что ветер бил в лицо, жизнь рвала вперед и надо было прятать лицо, чтобы по нему не хлестали ветки.
А вдоль дороги росла земляника – так, будто кто-то до Вити проехал здесь на мотоцикле, волоча за собой кисть, щедро обмазанную красной краской.
Деревня называлась Сережино. Мотоцикл подъехал и остановился возле фермы.
Катя никогда прежде не бывала на ферме и вошла в нее с некоторой оторопью, как в театр.
Здесь оказалось гораздо чище, чем она себе представляла. По сторонам в стойлах стояли коровы и жевали с сомкнутыми челюстями. Изо всего разнообразия флоры и фауны Катя больше всего на свете любила цветущие яблони и коров. Их доброта, покорность, большеглазость, полное отсутствие движения мысли – все это создавало ощущение покоя и надежности, которого так не хватало в людях.
Доярок было две – Лида и Фрося. Увидев, что Катя появилась в сопровождении инструктора райкома, они решили, что Катя – тоже районное начальство. Они бросили доить, подскочили к Кате и сразу закричали, громко и напористо. В их интонациях были перемешаны гнев, обида и жажда справедливости.
Причина гнева состояла в том, что вчера они надоили семьдесят ведер, а машина не пришла за молоком и все молоко прокисло. И с кого теперь будут вычитать эти деньги: с них, доярок, с шофера, который черт его знает где задержался, или с председателя колхоза, который, возможно, не дал машину шоферу.
– А у вас доильные аппараты есть? – спросила Катя.
– Есть, – ответила Фрося. – Но коровушки их не любят.
Она так и сказала: «коровушки». Катя оглянулась на коровушек. Не переставая жевать, они подняли на нее томный взор, как бы подтвердили: «Нет, не любим», – и медленно сморгнули прямыми ресницами. Катя с сочувствием смотрела на женщин. Лиза была активная, краснолицая, хорошей комплекции, и чувствовалось, что семьдесят ведер если и не идут ей на пользу, то, во всяком случае – не во вред. «Наверное, потому, что она пьет парное молоко», – подумала Катя. Тем не менее тот факт, что машина не пришла, было сущее безобразие. Катя повернулась и строго посмотрела на Витю Павлова, будто и в самом деле была его начальством.
– Подпишите Стокгольмское воззвание! – бодро сказал Витя и развернул свой лист.
Доярки с удивлением посмотрели на нарядный лист. Лиза спросила:
– А что это такое?
– Чтобы войны не было, – объяснил Витя.
– А-а… Это давай!
Лиза вытерла руки марлечкой. Взяла у Вити шариковую ручку и, посерьезнев лицом, поставила свою подпись и, склонив голову, посмотрела, как она выглядит в общем ряду.
Фрося тоже подошла и расписалась – приобщилась к общему делу.
– А что, весь район подписывает? – догадалась Лиза, глядя на разнообразное обилие подписей.
– Вся планета, – сказал Витя.
– Надо же… А потом куда?
– В Белый дом.
После такого важного и торжественного акта уже не хотелось требовать что-то для себя, а хотелось отойти душой и делать добро.
– А хотите, мы вам быка покажем? – предложила Фрося.
Бык стоял в отдельном закутке, прикованный к стене толстой цепью. В его носу было продето кольцо.
Это был не зверь, а какой-то адов сгусток, с широкой головищей, от которой сразу без шеи мощно начиналось и дальше шло на конус его тело. Катя поразилась, насколько отличается бык от коровы.
Бык забеспокоился и покосился на Катю. В его громадном покрасневшем глазу черным пламенем полыхала ненависть.
