Жозеф спустился.
— Давай быстрей! Ждать я тебя не буду.
Сюзанна побежала наверх надевать купальник. Не успела она переодеться, как мать, видевшая, что она поднимается по лестнице, уже начала кричать. Она кричала не для того, чтобы ее лучше расслышали. Она орала просто так, что в голову придет, ни к кому не обращаясь, без всякой связи с происходящим. Когда Сюзанна вышла, она обнаружила, что Жозеф, не реагируя на вопли матери, снова воюет с лошадью. Он изо всех сил тянул вниз ее голову, пытаясь пригнуть морду к траве. Лошадь не сопротивлялась, но и не ела. Сюзанна подошла к нему.
— Ну, пошли.
— Похоже, всё, — печально сказал Жозеф. — Она подыхает.
Он отошел скрепя сердце, и они вместе двинулись в сторону деревянного моста, к самому глубокому месту речки.
Когда дети видели, что Жозеф идет купаться, они бросали свои игры на дороге и неслись к воде. Те, кто подбегали первыми, ныряли вслед за ним, остальные сыпались гроздьями позади в серую пену. Обычно Жозеф играл с ними. Он сажал их на плечи, подбрасывал, а иногда, позволив кому-нибудь из них уцепиться себе за шею, плыл по течению с замирающим от восторга мальчишкой чуть ли не до самой деревни за мостом. Но сегодня у него не было настроения играть. Он кружил в узкой глубокой заводи, как рыба в банке. Лошадь вдали, на склоне, не шевелилась. Среди выжженной солнцем каменистой равнины она казалась неодушевленным предметом.
— Не знаю, что с ней, — сказал Жозеф, — но она подыхает, это точно.
Он снова нырял, и вслед за ним ныряли дети. Сюзанна плавала хуже, чем он. Время от времени она выходила из воды, садилась на берегу и смотрела на дорогу, тянувшуюся мимо бунгало от Рама к Каму, и дальше, намного дальше, к городу — самому большому городу в колонии, столице, лежащей за восемьсот километров отсюда. Настанет день, когда перед бунгало наконец остановится автомобиль. Из него выйдет мужчина или женщина, чтобы что-то спросить или попросить помощи у нее или у Жозефа. Она не представляла себе, что именно они могут спросить: на всей равнине была одна-единственная дорога, которая вела в город из Рама через Кам. Сбиться с пути было невозможно. Однако нельзя предугадать всего, и Сюзанна не теряла надежды. Может быть, какой-то мужчина — почему бы и нет? — остановится просто потому, что заметит ее с моста. Вполне возможно, она понравится ему, и он предложит ей уехать с ним в город. Но, не считая автобуса, машин по дороге проезжало мало, две-три в день, не больше. Это были одни и те же машины охотников, которые ехали в Рам, за шестьдесят километров отсюда, и через несколько дней возвращались назад, непрерывно гудя, чтобы разогнать с дороги ребятню. Задолго до того, как они в облаке пыли выезжали на открытое место, из лесу доносились их приглушенные, но мощные гудки. Жозеф тоже ждал автомобиля, который остановится перед бунгало. За рулем будет женщина, платиновая блондинка, накрашенная и курящая сигареты «555». Она могла бы, скажем, попросить его для начала помочь ей подкачать колесо.
Примерно каждые десять минут мать выглядывала из-за канн и, размахивая руками, что-то кричала.
Когда они были вдвоем, она к ним не подходила. Только орала. После крушения плотин она почти ни о чем не могла говорить, не срываясь на крик. Раньше Жозеф и Сюзанна не тревожились, когда она выходила из себя. Но после истории с плотинами она заболела и даже, если верить доктору, могла умереть. У нее уже было три приступа, и каждый из трех, по словам доктора, мог оказаться смертельным. Ей можно было дать покричать, но не слишком долго. Это грозило новым приступом.
Доктор считал причиной ее болезни крушение плотин. Наверно, он был не совсем прав. Такое озлобление могло накопиться только из года в год, постепенно, день за днем. Тут была не одна какая-то причина. Их было сотни, в том числе и крушение плотин, несправедливость мира, беззаботный вид собственных детей, купающихся в речке…
Между тем начинала мать вовсе не как неудачница, и ничто не заставляло предположить, что к концу жизни ее невезение приобретет столь сокрушительный размах и у врача будет повод сказать, что она от этого умирает, — умирает от невзгод.
Она родилась в крестьянской семье и так хорошо занималась в школе, что родители дали ей возможность учиться дальше. Получив педагогический диплом, она два года учительствовала в деревне на севере Франции. Был 1899 год. По воскресеньям, в мэрии, она иногда мечтательно останавливалась перед колониальными рекламными плакатами. «Вступайте в колониальную армию!», «Юноши и девушки! В колониях вас ждет богатство!» В тени банановых ветвей, гнущихся под тяжестью спелых плодов, молодые супруги-переселенцы в белоснежных одеждах качались в креслах-качалках, а вокруг хлопотали улыбающиеся туземцы. Она вышла замуж за учителя, которому тоже не сиделось в северной деревне, — такую же, как и она, жертву сумрачных писаний Пьера Лоти[1]. Вскоре после свадьбы они подали прошение о приеме их в штат колониальных учителей и получили назначение в огромную колонию, именовавшуюся в те времена Французский Индокитай.
Жозеф и Сюзанна родились уже там, в первые два года после переезда. Когда родилась Сюзанна, мать бросила работу в государственной школе. Она давала теперь лишь частные уроки французского. Муж ее был директором школы для туземцев, и, по ее рассказам, они жили тогда на широкую ногу, хотя имели двоих детей. Это были, бесспорно, лучшие годы ее жизни, счастливые годы. Во всяком случае, так она говорила. Она вспоминала о том времени как о счастливом периоде надежд, об острове в океане. Она говорила о нем все меньше и меньше, по мере того как старела, но когда все-таки говорила, то всегда с той же страстью. И всякий раз находила новые совершенства в этом беспредельном совершенстве, какое-нибудь до сих пор неизвестное им достоинство своего мужа или новое доказательство их былого богатства, которое постепенно приобретало в ее рассказах черты роскоши, в чем Жозеф с Сюзанной все же слегка сомневались.
Когда муж ее умер, Сюзанна и Жозеф были еще совсем маленькие. О времени, наступившем после его смерти, она всегда рассказывала неохотно. Говорила, что было трудно и что она до сих пор не понимает, как ей удалось тогда выкарабкаться. В течение двух лет она продолжала давать уроки французского. Но этого не хватало, и к урокам французского прибавились уроки фортепиано. Потом и этого стало не хватать, дети росли, и она устроилась в кинотеатр «Эдем» тапершей. Там она проработала десять лет. За это время ей удалось скопить некоторую сумму денег, и она подала в Генеральное управление колониального кадастра прошение о покупке концессии.
Ее вдовство, былая принадлежность к учительскому сословию и то, что на ее иждивении находилось двое детей, давали ей право первоочередности в приобретении концессии.
И вот шесть лет назад она приехала сюда, на равнину, вместе с Жозефом и Сюзанной, в стареньком «ситроене В. 12», который был у них, сколько они себя помнили.
В первый год мать сразу обработала половину всей земли. Она надеялась с первого же урожая возместить большую часть расходов на постройку бунгало. Но июльский прилив, наступая на равнину, затопил посевы. Сочтя, что она случайно пострадала от какого-то исключительного по своей силе прилива, и не слушая местных жителей, пытавшихся ее переубедить, она на следующий год начала все сначала. Море опять все затопило. На сей раз ей пришлось посмотреть правде в глаза: купленный участок был непригоден для обработки. На нее ежегодно обрушивалось море. До какой отметки доберется в тот или иной год вода, предсказать было невозможно, но почва все равно оказывалась отравленной. За вычетом примыкавших к дороге пяти гектаров, где она построила бунгало, ее десятилетние накопления были смыты волнами Тихого океана.
Все произошло из-за ее невероятной наивности. Десять лет она самоотверженно трудилась в «Эдеме», получала гроши, но зато жила спокойно и чувствовала себя защищенной. Она вышла из этого десятилетнего заточения такой же, какой вступила в него, — невинной, одинокой, не испорченной соприкосновением с силами зла, но безнадежно несведущей в делах колониальных хищников. Пригодные для обработки участки продавались, как правило, лишь за двойную цену. Половина этой суммы негласно вручалась чиновникам, ведавшим распределением наделов. Именно они реально держали в руках весь рынок концессий и становились день ото дня все более и более ненасытными. Настолько ненасытными, что мать все равно не сумела бы удовлетворить их зверский аппетит, который не могли умерить никакие ссылки на особые обстоятельства. Поэтому, будь она предупреждена и пожелай она избежать покупки непригодной земли, ей пришлось бы отказаться от приобретения какой бы то ни было концессии вообще.
Когда мать, хоть и с опозданием, но все-таки поняла это, она отправилась к землемерам Кама, от которых зависело получение земель на равнине. Она и тут оказалась настолько наивна, что начала оскорблять их и грозить жалобами в высшие инстанции. Но они лишь недоуменно разводили руками. Вероятно, в этом недоразумении виноват их предшественник, давно отбывший в метрополию. Мать упорно продолжала наседать на них, и, чтобы отвязаться от нее, они пустили в ход угрозы. Если она не уймется, они отберут у нее землю раньше положенного срока. Это был их самый действенный довод, чтобы заткнуть своим жертвам рот. Последние, естественно, предпочитали иметь хоть какую-нибудь концессию, пусть даже призрачную, чем никакой вообще. Участки предоставлялись в пользование всегда лишь условно. Если по истечении определенного срока они не были полностью возделаны, земельное ведомство имело право их отобрать. Ни одна концессия на равнине не была окончательно передана в собственность владельцам. Существование таких концессий позволяло земельному ведомству с легкостью наживаться на продаже других, действительно плодородных участков. Пользуясь правом нарезать наделы по своему усмотрению, землемеры с выгодой для себя распоряжались огромными площадями непригодных земель, регулярно передаваемых во владение и не менее регулярно отбираемых, которые и составляли их постоянный капитал.
