Владимир Романовский - В постели с Президентом

Так или иначе — вот он, пришел, он, на вечеринку. Суаре. Так, ладно, не говорите глупости! Вы что, серьезно думаете, что я люблю бокс? Это что — шутка такая? Я ведь интеллектуальная девушка. Я — пресловутый синий чулок, классический тип старой девы. Я ничего не знаю о боксе, бейсболе или там, не знаю, хоккее. Не я. Не мое. Любимое времяпровождение у меня — хороший секс, и чтобы после этого кретин спал рядом и не очень храпел, а я подкладываю под спину подушку и читаю что-нибудь захватывающее. Бальзак мне нравится последнее время, но это мимолетное увлечение, вообще-то, а любимый мой писатель — Стендаль. Представляете себе.

Моим первым языком был французский. Никто во всем дурном нашем доме не говорил со мной, кроме гувернантки. Гувернантка была дура. Бедная, несчастная дура. Я вычислила, что она дура, когда мне было три года. Она мне нравилась, поэтому я не очень ее шантажировала. Тем не менее, я ей дала понять, что к чему. После чего могла делать что хотела. Я ее напугала, но она меня за это не возненавидела. Она по натуре была податливая, тип женщины, которая все ждет, чтобы кто-то пришел и начал ею командовать. Таких женщин много. Уйти она не могла — от такой зарплаты не уходят, сколько ей платили в нашем доме. Средней руки менеджер убил бы за такую зарплату. Хорошо иметь деньги.

Ну так вот — явился он. Он. Боксер. Будущий чемпион в тяжелом весе. Большой мужчина с застенчивой улыбкой. Он тогда еще не привык, что он знаменитость — и было забавно. Его представили оперному певцу, и видно было, что он, боксер, плохо себе представляет, что это такое — оперное пение, но он все равно затрепетал весь. Я думала, что оперный певец будет по боксеру с ума потом сходить, и удивилась, когда поняла, что это не так. Позже я выяснила, что оперный певец — не гомосексуалист.

А вот я — точно начала сходить по нему с ума. Можете сказать, что у меня не все дома, может так оно и есть, но, знаете что, если бы я так за ним не увивалась весь тот вечер, сестра моя наверняка бы его вообще не заметила. Как только она углядела, что у меня звезды в глазах, на лице бледность, и так далее — так тут же и вмешалась, и отодвинула меня плечом. И взяла контроль в свои руки. И провела несколько дней, развалясь в кресле, в пижаме, с запястьем на бледном лбу, и лакала один бренди за другим, и театрально страдала. А потом боксер позвонил. Ей. Не мне. Ей. Они начали встречаться. Он приезжал в этой его, ну, знаете, роскошной якобы машине, было забавно, он очень хотел произвести впечатление, но не знал как, и он отказывался подниматься наверх, и ждал ее у входа — вот почему мне не удалось пихнуть под заднее сидение микрофон. Они шли развлекаться, а я яростно читала Стендаля или смотрела видеозапись какого-то балета, или терроризировала прислугу.

Время от времени она проводила ночь у него. Наши родители были в ужасе. Их друзья наслаждались всем этим, конечно же, хихикая и сплетничая. В конце концов сестра моя вышла за него замуж, и при этом выглядела мужественной, страдающей за незнающую преград любовь, наплевав якобы на классовые и расовые различия, и прочее, и прочее. Мама и папа смирились с неизбежным. Счастливыми их это, понятно, не сделало.

После свадьбы родители наши потеряли дар речи месяца на три. Нил, дорогой наш братик, великий человек, студент Оксфорда, нанося ежегодный визит, схватил Илэйн за локоток и сказал ей, «Вот что, сестренка, скажу тебе только одно, но важное — ты, э, на своего пугилиста любуйся по телевизору, сколько влезет, но никогда, слышишь, никогда, гадина, [непеч., непеч., непеч. ], не появляйся на его матчах возле ринга. Чтобы никто никогда тебя там не видел. Никогда». Моя коротконогая сестра поняла, что он прав и согласилась. Что ж — похвальная разумность в ее случае — тупой безгрудой искусственной блондинки.

Как и ожидалось, наше тайное соперничество только усилилось после этого. Боксер — он ведь не просто красивый. Он… демиург… квинтэссенция мужской красоты. Две расы совместились в нем, чтобы произвести на свет беспрецедентную особь. Что он в ней находит? Нет, я серьезно! Если все мои записи скопировать на пленку с цифровиков, можно было бы из этой пленки сплести поводок-косичку для Луны. Все есть — их выходы в люди, разговоры, секс, скандалы — словом, все. Кстати, она более или менее фригидна, моя сестра, и притворяться не умеет совершенно. Честно. Корейская проститутка в пригородном борделе притворяется гораздо лучше. Невозможно поверить, но это так — у него, с тех пор, как на ней женился, не было ни одного романа! У них двое детей, почти готовых к бординг-школе. Что говорить — у нее за это время было четыре любовника! О двух он знает. Он что, больной?!

А мне-то что, я ничего не знаю и мне все равно, я просто хочу быть с ним, жить с ним, умереть с ним, восхищаться им и баловать его. Как-то это неудобно даже, честно говоря. Попытки были. Не могла устоять. Неподготовленная (это я-то, представляете?), попыталась его соблазнить. Он очень стеснялся. Я настаивала. Ему стало меня жалко. Он не знал, как мне отказать, меня же при этом не обидев. Было унизительно. Я хлопнула дверью и через час поняла, тупая корова, что нужно было его неуклюжую жалость использовать в собственных целях, конечно же. Что ж. Придется быть осторожнее и терпеливее. В любом случае, рано или поздно он будет мой. Я знаю. Потому что я его люблю. Да. Я знаю, что любви не бывает. Это все сексуальное влечение и химия и немецкие романтики восемнадцатого столетия, и «Спящая Красавица», и книги о чувственности, но я его люблю. У меня целых шесть лет не было любовника — с их свадьбы. В некотором смысле я такая же верная, как он. Это сестра моя склонна к разврату.

Иногда на меня находит — грезы, это называется грезы. Очень необычно, и никогда о том, что действительно со мной происходит, я не слышала. Необычные какие-то грезы. Могу просто сидеть в кресле, ноги по-турецки, и смотреть в пространство, и уйти в прошлое через время и пространство, или чего там, это — воображаемый… не знаю… квантовый прыжок, что ли… Всегда одна и та же эпоха, и всегда одно и то же место — Париж, середина девятнадцатого века. Ощущения очень реальные, настолько реальные, что все мои чувства мне подвластны. То есть, я там живу. Поскольку грезы эти — мои, я, естественно, королева, и не какая-нибудь, но королева Франции, живу в Версале, навещаю Париж в карете, инкогнито. Когда я смотрю на себя в зеркало, там, в том мире, то вижу обычную Гвен, тридцати трех лет, с короткими ногами, чрезмерно развитыми икрами, темными кудрями и всем прочим. Я — это я и есть. Но в королевском исполнении. Могу быть с тем мужчиной, с которым пожелаю, и я очень, очень разборчива. А они все меня обожают. И дело не только в деньгах — они действительно меня обожают. На самом деле. Я родилась в лучах власти, а потом еще и вышла замуж за власть — лучших стимуляторов не бывает. У меня только один любовник. Он художник, абсолютно безвестный, и я с ним жестока. Я могла бы сделать его знаменитым в один день, и он остался бы моим любовником, но, честно говоря, мне нравится, что он безвестный. Он этого не понимает. Он очень искренен и нежен. От денег отказывается. Поэтому приходится дарить ему подарки. Он тайно продает некоторые из них. Ему всегда не хватает на жилье, и еды ему вечно не хватает. Я его подкармливаю, когда мы выходим в люди — я инкогнито, он в тоске и страсти. Больше всего нас с ним привлекает Латинский Квартал, называемый так потому, что во времена постройки Нотр Дам студенты со всего мира жили там и резвились, и общались между собой на латыни, которую они все знали.

Слуги мои меня ненавидят. Я заставляю их дважды в день приносить наверх корыто, чтобы принять ванну, или, когда любовник мой меня навещает — три раза в день. Любовник мой думает, что я сумасшедшая. Так все думают. В реальной жизни, в вымышленной жизни — это все равно. Любовник не знает, что я из будущего. Понятия не имеет, что он всего лишь — плод моего больного воображения. Встречи у нас случаются все реже и реже — с тех пор, как в моей жизни появился боксер.

Сегодня я сидела в кресле и пыталась сконцентрироваться. Не получилось. Никаких грез. Да, боксер — проблема, это точно.

Невыносимое Утреннее Похмелье.

Роджер Вудз, репортер из «Крониклера», проснулся и сразу потянулся к телефону. Нажал кнопку быстрого набора не глядя. Ответил автоответчик начальника.

Роджер объяснил автоответчику, что болен и нуждается в отдыхе, после чего он снова погрузился в неровный, пятнами, сон. Когда он проснулся в следующий раз — был почти полдень, и ему было лучше.

Состояние Журналиста Улучшается.

Рядом с ним в постели лежала незнакомая женщина. Утренний ее запах не был неприятен, но и не притягивал. А может, похмелье мешало. В любом случае, вместо ленивого утреннего секса (а разбираться будем потом) Роджер выскользнул из постели, качнулся, восстановил баланс, и попытался ее, женщину в его постели, рационализировать. И не смог. Наверное одна из репортерских групи. На полу лежали два использованных презерватива. Роджер протопал в китченет и включил там кофеварку.