— Благослови тебя Господь, брат мой, — торжественно произнес человек с дыркой вместо глаза.
Дрожа от недоброго предчувствия, Мюррей вошел в институт. Осторожно ступая по блестящему мраморному полу, миновал огромные настенные часы и ряд шарообразных светильников на кованых подставках и оказался наконец у стола миссис Криобель.
— Я скажу доктору Фростигу, что вы пришли, — коротко бросила та, аккуратно подровняв стоявшие на столе стерильные баночки для сбора спермы. Она была модной дамой и любила себя украшать. Мюррей знал далеко не все названия предметов ее туалета, аксессуаров, бижутерии и косметики.
— Они уже выяснили, что со мной не так?
— С вами — не так?
— С моей пробой.
— Это другой отдел. — Миссис Криобель указала на нескладную, но яркую женщину с ястребиным носом, сидевшую в противоположном углу холла. — Вы можете подождать вон там, вместе с пятьсот двадцать восьмым номером.
Холл был обставлен как гостиная первоклассного борделя. По углам роскошного персидского ковра стояли греческие вазы с папоротником, на задрапированных стенах в золоченых рамах красовались портреты ныне покойных нобелевских лауреатов, надменно взиравших на простых смертных, которые от нечего делать принимались их разглядывать. «Так-так, — размышлял Мюррей, изучая мрачные лица, — хотим мы этого или нет, следующее столетие принесет нам кейнсианскую экономику и новое поколение астрофизиков, кропающих плохонькую научную фантастику».
Отведя взор от покойного госсекретаря, 528-я одарила Мюррея широкой улыбкой. В защитного цвета пиджачке поверх черной водолазки, с прямыми иссиня-черными волосами и перламутровыми зелеными тенями на веках она напоминала битницу пятидесятых, загадочным образом перенесенную в эпоху банков спермы и генной инженерии.
— Мне все равно, мальчик будет или девочка, — вдруг сказала она, — никакой разницы. Все думают, что лесбиянки терпеть не могут мальчиков. Это не так.
Мюррей отметил своеобразную привлекательность собеседницы — она была тонюсенькая, с острым личиком и огромными глазами, этакий громадный паук, вернее, паучиха, нервно перебирающая тонкими лапками.
— Отца, наверное, было непросто выбрать?
— Не напоминайте.
Вместе они подошли к следующему портрету — шведскому гению в области черепно-мозговой хирургии.
— Сначала я хотела непременно художника или флейтиста, я ведь Рыба. Искусство, знаете ли, моя слабость. Но наука дает более надежный доход, так что в конце концов я остановилась на биологе-маринисте…
— Маринист — это художник, а про биолога надо говорить: гидробиолог.
— А мне нравится биолог-маринист. Это звучит как-то изящнее. Так вот, маринист — чернокожий. Как мне сказали, он один из сотрудников института. Я заинтересовалась было математиками, но вскоре мой интерес к ним иссяк. Фактически он был единственным кандидатом. Козерог. Куда денешься. Постойте-ка, попробую угадать… Вы похожи на еврейского романиста. Вас не обижает такое сравнение? Я подумывала об одном таком, но потом почитала его писанину, и она показалась мне ужасно чернушной, что ли. Вот я и решила, что такая карма мне в доме не нужна. Так вы романист?
— Вообще-то я работал над книгой, не художественной, правда.
— И как она называлась?
— «Герменевтика повседневности».
Когда ему исполнилось сорок, Мюррей решил не только собирать глубокомысленную непонятную литературу, но и написать что-нибудь в этом роде. Не прошло и полугода, как у него было готово уже триста страниц черновой рукописи плюс интригующее название.
— Повседневности что?
— Герменевтика. Интерпретация.
В фотолаборатории в Атлантик-Сити, где он работал — принимал проявленную пленку и выдавал готовые фотографии и слайды, — Мюррей сделал для себя поразительное открытие: фотоснимки предоставляют уникальную возможность заглянуть в потаенные уголки человеческой психики. Вот адвокат сфотографировал свою маленькую дочь: почему такой необычно низкий угол? А вот фотография дома, сделанная биржевым маклером: почему он так далеко отошел? Подтекст напрашивается сам собой. Фотоснимки были своеобразным зашифрованным языком, и Мюррей вознамерился во что бы то ни стало разгадать этот код. Его книга станет краеугольным камнем новой науки о семейной фотографии, талмудом фотодела.
— Это книга о моих наблюдениях во время работы в фотолаборатории. «Фоторама», знаете?
— А, да, я была там, — ответила лесбиянка. — Скажите, правда, что люди часто фотографируют себя во время секса?
— Некоторые из наших клиентов и в самом деле этим увлекаются.
— Я так и знала.
— Более того, у нас печатает свои фотографии один агент по недвижимости, фотографирующий исключительно животных, которые были… раздавлены.
— О боже!
— Белок, скунсов, сурков, кошек. Что ни пленка — все одно и то же.
— Так, значит, вы можете заглянуть человеку в душу, руководствуясь тем, что он приносит вам в «Фотораму»? Никогда не задумывалась об этом. Серьезное дело!
Мюррей улыбнулся. Не исключено, что его книга найдет своих читателей.
— А еще на моем попечении маяк, тот, что на мысе Бригантин.
— Маяк? Вы в самом деле зажигаете маяк?
— Ага. Только в последнее время не часто приходится это делать.
— А можно я приведу посмотреть маленького? Это будет так познавательно!
— Конечно. Меня зовут Мюррей Кац. — И он протянул руку.
— Джорджина Спаркс. — Она с готовностью ответила на рукопожатие. — Скажите честно, вы тоже считаете, что я поступаю неразумно? Все говорят, что неразумно растить ребенка в одиночку, особенно если ты лесбиянка. Мы с моей любовницей даже поссорились из-за этого. Я обожаю детишек, а Лори считает, что они — просто ужас.
— Что же тут неразумного? — «Куда уж более», — подумал он, а вслух поинтересовался: — Скажите, а слово «розовая» вас не обижает?
— Если я услышу его от вас, Мюррей Кац, — Джорджина лукаво прищурилась, — то вы останетесь без зубов.
Беседу прервало громкое цоканье каблучков по мрамору: приближалась миссис Криобель. Она протянула закупоренную колбочку с номером 147, обозначенным на горлышке.
— О! — Джорджина схватила колбу, с нежностью прижала к груди. — Знаете, что это, господин Мюррей? Это мой маленький!
— Рад за вас.
Миссис Криобель улыбнулась.
— Поздравляю.
— Может, стоило остановиться на ком-то из математиков? — Джорджина с сомнением рассматривала колбочку. — Представляете, маленький вундеркинд, вышагивающий по квартире и задумчиво грызущий свой калькулятор. Мило, правда?
Открывшиеся двери лифта явили взорам толстяка-коротышку в белом халате. Он знаком подозвал Мюррея, причем с таким видом, будто ему удалось раздобыть пару дефицитных билетов на премьеру, да еще на лучшие места.
— Вы сделали правильный выбор, — бросил Мюррей Джорджине на прощание.
— Вы правда так думаете?
— Биолог-маринист — прекрасная специальность, — подбодрил он будущую маму и шагнул в лифт.
— Мы с маленьким к вам заглянем, — крикнула она в ответ.
Двери, громко хлопнув, закрылись. Лифт тронулся вниз, потревожив биг-мак, покоившийся в желудке у Мюррея.
— В данном случае, — заговорил Габриэль Фростиг, главврач Института Сохранения, — основная проблема заключается в идентификации яйца.
— Куриного яйца? — переспросил Мюррей. Звякнул звонок. Третий этаж.
— Человеческого. — Доктор Фростиг провел Мюррея в маленькую тесную лабораторию, сплошь заставленную всевозможными штативами, колбами и приборами. — И мы надеемся, вы прольете свет на его происхождение.
Весело побулькивая жидкостью, над лабораторным столом возвышался удивительный прибор, похожий на хитроумную машину для приготовления какого-то тягучего и мутного сиропа. Мюррей в жизни не видел ничего подобного. В самом центре покоилась чаша в форме колокола. Стекло было настолько чистым и прозрачным, что Мюррею подумалось: «Стукнуть по нему — не просто зазвенит, как хрусталь, а целую фугу исполнит». Словно новогодние подарки вокруг елки, на деревянной подставке, окружавшей чашу, стояли электрическая помпа, резиновые груши и три стеклянные бутылочки.
— Что это?
— Ваша последняя проба.
Одна бутылочка была пуста, вторая была наполнена чем-то, напоминавшим по виду кровь, а третья — молочно-белой жидкостью.
— И вы храните ее в…
— В камере эктогенеза, ну, в таком особом инкубаторе.
Мюррей во все глаза смотрел через стеклянную стенку сосуда. В чаше покоился большой влажный пласт протоплазмы. Он странным образом напоминал камбалу в шелковой мантии. К мягкой плоти с разных сторон тянулись прозрачные пластиковые трубки.
— Что вы сказали?
— Это искусственная матка, — пояснил Фростиг. — К сожалению, пока только опытный образец. Приступить к выращиванию человеческих эмбрионов мы планировали только лет через пять. До сих пор ограничивались мышками и лягушками. Но когда Кармстайн обнаружил ваш бластоцит, мы сказали себе: что ж, так тому и быть. — Доктор скорчил страдальческую гримасу, словно только что ознакомился с плачевными результатами собственной биопсии. — Кроме того, мы допускали, что вы могли специально все подстроить. Ведь если эмбрион погибнет, вы получите возможность попасть на страницы газет, сокрушаясь о том, какие мы все тут мясники. Я прав? — Он презрительно ткнул пальцем в направлении лужайки, где собрались митингующие. — Вы один из этих неоапокалиптиков, мистер Кац?
