Я смотрела на других детей, пыталась вникнуть в их проблемы, говорить с ними на одном языке, и даже притворялась, что мне интересны их детские игры. Я в общем-то играла с ними в поддавки, жалела их, они казались мне ограниченными и оттого несчастными, мне хотелось поделиться с ними тем огромным миром, который был у меня, но для них мой мир был странным. Не скажу, что я была аутсайдером в полном смысле этого слова, но надолго моей дипломатии не хватало. Я всегда говорила с ровесниками немного «не о том», и периодически испытывала на себе стихийную мощь детской жестокости. На самом-то деле ничего особенного не происходило – ну, посмеяться могли, поиздеваться. Но в детстве любая насмешка отпущенная в твой адрес – это страшный удар, который довольно трудно выдержать. Но ведь так трудно, когда все твое окружение, все самые близкие тебе люди только и делают, что волнуются за Сонечку Мармеладову и полночи обсуждают нюансы ее поступка. А я, как примерная обезьянка, пыталась в свободное от «работы» в театре и на телевидении время донести это до своих сверстников. Но как я ни старалась, мне так и не удалось объяснить им, что над чувствами нельзя смеяться. А я не могла предать чувства, забыть о них, даже если мне доводилось читать стихотворение перед всем классом. Я входила в роль, беря в пример мою маму, и старалась пережить все, о чем писал поэт. И вот, однажды, в начальной школе, я вышла к доске читать «Белеет парус одинокий». Естественно, в какой-то момент я пустила слезу – стихотворение-то жалостливое. Вдруг вижу – дети в шоке, весь класс смотрит на меня как на прокаженную или умалишенную или и то и другое сразу, а учительница – и вовсе каким-то таким нехорошим взглядом меня одарила. В ее глазах читалось что-то вроде «ну все, приехали». И тогда я поняла: здесь меня никогда не поймут. И я училась сдерживаться, старалась, пыталась и что только с собой не делала. Но у меня плохо получалось, хотя я понимала, что в жизни так себя вести – как минимум неприлично, если не сказать больше – вызывающе. И только в одном месте можно было давать себе волю. В театре. Да, комфортно я себя чувствовала только в кругу единомышленников, в театре или на телевидении. А тем временем «несчастные и обделенные» дети прекрасно себя чувствовали, и не были им нужны никакие «таити». Они бегали, прыгали и радовались жизни. Но я уже тогда понимала: эта вода – не моя. Мой мир – театр. А о сцене я тогда только грезила.
Лет в пять я всерьез начала готовится к сценической карьере. Казалось, еще немного, и ко мне придет успех и слава. Я обожала французскую музыку. Больше всего – Мирей Матье и Джо Дассена, и в этом выборе я была, скажем так, не оригинальна, но согласитесь, это были ярчайшие представители музыкальной эстрады тех лет. Я и сама мечтала стать певицей, и мне казалось, что дело стоит за одним – мне просто позарез была нужна прическа как у Мирей Матье. Но мама стричь волосы строго-настрого запрещала. И что вы думаете? Если Насте что-то приспичило… В общем, меня в очередной раз отвезли в деревню к бабушке, и я, дождавшись отъезда родителей, стала к ней приставать с просьбой меня постричь «под Матье». «Под каку-таку Матье?» – удивилась бабушка. «Ну, под яйцо, ба!» – объяснила я. Под яйцо так под яйцо.
Что и говорить, с мамой была истерика. Когда она приехала в деревню и увидела меня, у нее сумки из рук попадали. Она весь вечер проплакала. Но я-то была довольна. Ведь я точно знала, как должна выглядеть настоящая певица. И, уж конечно, я точно знала, как надо петь.
Помню, как-то поздно вечером я сижу в монтажной у папы на телевидении. Мне тогда было лет семь, наверное. Мама в тот вечер играла в спектакле, деть меня было некуда, а папе нужно было срочно для какой-то передачи записать колыбельную песню. И вот пришла актриса, стала петь. А я сижу, слушаю внимательно, и мне не нравится, как она поет. Не нравится, и все тут. И я на полном серьезе говорю:
– Вы меня, конечно, извините, но петь надо вот так!
И запела. А папа говорит:
– Тихо-тихо… Запишите ее…
Хорошо, что актриса попалась добрая и понимающая – не обиделась на ребенка. Считаю, что нам с папой крупно повезло, потому что наглость, конечно, космическая – вот так вот встрять в процесс. Другая на ее месте могла бы устроить скандал, и была бы в чем-то права. Но эта только усмехнулась. А для меня это было так важно! Это же был мой личный вклад в создание шедевра, мое непосредственное участие в процессе. Я работала!
Своим появлением на свет я в какой-то степени обязана своему старшему брату Святославу: когда ему было лет пять, он подошел к родителям с просьбой подарить ему маленькую сестренку Настеньку. Точнее сказать, он обратился с этой просьбой к папе – видимо, мама, как человек, который может подарить ему сестренку, доверия ему не внушала. Когда папа сказал, что одному без мамы ему не справиться, брат очень удивился. Наверное, папин авторитет на тот момент в глазах моего брата пошатнулся.
Тем не менее, когда ему уже было шесть лет, родилась я. И меня действительно, как он и планировал, назвали Настей. Но вскоре после моего появления брата настигло горькое разочарование – иметь маленькую сестренку оказалось не таким увлекательным занятием, как ее придумывать. Ведь когда в семье появляется младенец, все внимание, по крайней мере, большая его часть, автоматически обращено на малыша. Я стала объектом повышенного внимания, а моего тогда тоже еще очень маленького брата стали терзать муки ревности. Для мальчишек ведь дух соперничества вообще играет очень значительную роль. Ко всему прочему, его часто оставляли со мной. И это, наверное, тоже наложило свой отпечаток. В общем, брату досталось – за что боролся, на то и напоролся.
Святослав внешне очень отличался от всей нашей семьи – это сейчас он вроде и потемнел, и глаза у него цвет поменяли на более темный, а тогда, в детстве, он выделялся среди трех кареглазых брюнетов своей светлой шевелюрой и невероятно красивыми зелеными глазами. В него были влюблены все девчонки – такого сердцееда еще надо было поискать. У нас в семье всегда шутили, что если бы Святослав не был точной копией мамы нашего отца – одной из наших бабушек, – то нашей маме пришлось бы доказывать свою невиновность.
Помимо внешности брат отличался еще и своим буйным нравом. Парень так сказать с характером: примерно раз в неделю, не реже, он уходил из дома (когда с узелком, когда без), он постоянно попадал в какие-то истории с членовредительством, играл на гитаре и проводил много времени на помойках. Да, если кому-то нужно было найти Святослава, то все знали, где его искать и где с наибольшей долей вероятности его можно было найти – именно на помойке. Однажды, он и меня взял с собой на помойку – я была потрясена размахом свалки. И я нашла одну вещицу, очень изящную подставку под яйцо – такое блюдечко, из которого торчит как бы рюмочка. Очень красивое, как мне тогда показалось. И вот, я решила играть в Ленина (это тогда было очень модным в детской среде). Я с этой «чашечкой» подходила к брату и говорила: «Владимир Ильич, не желаете ли чайку?» Брат меня отгонял: «Отстань, дура!» А я говорила: «Я не дура, я Надежда Константиновна!», и снова «Владимир Ильич, может, чайку?» В общем, я так достала Святослава, что больше на помойку он меня с собой не брал.
Мне ужасно нравилось, когда к брату приходили в гости его друзья – мне было так интересно наблюдать за ними, слушать их разговоры. Я приходила к Святославу в комнату, тихо стояла, прислонившись к стене, и с упоением слушала и смотрела, словно это было кино.
Как я уже говорила – брат играл на гитаре. Он вообще очень любил музыку, хоть и не пошел вместе со мной в музыкальную школу. Однажды я сидела и играла – это было уже когда я могла действительно что-то там изобразить на пианино. Так вот. Я играю. А брат сидит у меня за спиной в кресле и слушает. И я в какой-то момент оборачиваюсь и вижу – у него слезы в глазах. Ему так хотелось играть, а он не умел. А потом брат сам научился играть – подбирал на слух, у него неплохо получалось. В какой-то момент он даже организовал какую-то группу, сочинял музыку… Стал учить английский, чтобы понимать тексты любимых песен. И вообще, если посмотреть – мой брат всегда был самой настоящей рок-звездой. Со всеми вытекающими. А что? Девчонки в нем души не чаяли, красавчик, он был определенно оппозиционером всем традиционным укладам и устоям (плохое поведение), он был мальчиком с нестандартным мышлением (помойки), большим любителем подраться (как все приличные рок-звезды), и так далее, вплоть до шрамов. Да, у него была рассечена бровь и… в общем, однажды ему пришивали на место его собственный нос. Это было так.
Я училась, кажется, в первом классе. Сделала уроки и пошла гулять во двор. И вдруг вижу – все куда-то бегут, что-то кричат. Слышу – «Настя! Быстрее! Твоему брату нос отрезало!». Я не поверила, но побежала к школе. А там – толпа народу, дети, скорая помощь стоит… Как выяснилось потом, Святослав в тот день был дежурным – он и его одноклассница остались после уроков убираться в классе. Играли, кидались тряпками. Девочка попала тряпкой в портрет великого поэта Пушкина. Портрет упал, по дороге оторвав почти полностью нос моего брата.
