Скрипнув кроватью, она вскочила, быстро натянула трусы. Тронула его за плечо:
— Пойдем к умывальнику.
Он отшатнулся, поискал глазами деревянный пистолет, с которым пришел. Его нигде не было. На столе в вазе лежало печенье и его любимые ириски. Из газеты она быстро свернула кулек, опрокинула в него вазу:
— Возьми. Я обещала тебя угостить.
Не переставая нашаривать игрушку, он увернулся. Она стояла со злостчастным пакетом на вытянутых ладонях, еще в плену непонятных чувств. Вздрагивающая, расслабленная с просачивающимся изнутри довольством, и с каким–то воловьим взглядом огромных голубых глаз. Наконец, он заметил пистолет далеко под столом, быстро опустился на корточки.
— Ты никому об этом не расскажешь? — негромко попросила она в спину. — Мы всего лишь поигрались. Что в этом плохого?
Засунув оружие за пояс, он юркнул под ее руками, с разбега ударился в дверь. Обитая клеенкой, та со скрипом открылась, пропуская сначала в захламленные сенцы. Затем на залитую солнцем, кричащую ребячьими голосами и передравшимися воробьями, улицу.
Он и не думал ничего рассказывать, он понимал, что это стыдно. Хотелось одного, добежать до уличной колонки и звонкой, тугой, ледяной струей смыть и приторную слизь, и тошнотворный запах. И необъяснимое пока чувства вины за произошедшее с ним. Ведь это он был виноват, ему хотелось конфет с печеньями, которые дома были не всегда.
…Он развалился в плетеном кресле на открытой веранде на втором этаже собственного особняка недалеко от Рублевки. Поворачивая играющий острыми гранями хрустальный бокал вокруг оси, старался поймать на замысловатый ребристый рисунок как можно больше солнечного света. В глубине бокала чуть колыхалось французское «ВВ Клико», бутылка которого возвышалась на середине накрытого белоснежной скатертью изящного стола из карельской березы. Вечерело, было тепло и уютно. Легкий ветерок алыми огоньками вспархивал на конце длинной сигареты в унизанных дорогими серебряными перстнями пальцах сидящей напротив молодой особы. Он отметил про себя, что однотонно бежевого цвета приталенное платье до пола с глубокими вырезами спереди и сзади идет к обрамленному светлыми локонами бледно розовому лицу миловидной женщины. Вокруг высокой шеи тусклым сиянием сочилось ожерелье из крупных жемчугов, в умащенных кремами продолговатых ушах покачивались оправленные в серебро жемчужные подвески. На верхние веки был наложен серебристый макияж, профессионально обработанные длинные ногти покрывал такого же цвета лак. В лучах солнца, коснувшегося вершин густого леса за спиной женщины, она походила на забранный в серебро средиземноморский рапан. Такая же переливчатая и холодная. Стряхнув пепел в изящную, ввиде медузы, хрустальную пепельницу, она затянулась, через выразительные губы выпустила дым. Вскинула зеленые глаза на одетого в белый костюм, с проседью на висках, собеседника. Усмехнулась раскованной усмешкой человека из высшего общества:
— Ну–ну, и что было дальше? Надеюсь, сейчас ты не занялся оправданием своей распущенности?
— Ты сама попросила меня рассказать о первых сексуальных опытах мальчиков, — пожал плечами мужчина. — Наверное, тебе наскучило все вокруг, а в живых откровениях на подобную тему всегда можно найти лакомый кусок и для себя.
— И насладиться им вместе с рассказчиком, — с удовольствием согласилась женщина. Подняв такой же бокал, отпила немного вина, посмаковала под языком. Вновь с интересом посмотрела на своего друга. — Итак, мальчик решил подмыть себя сам ледяной водой из уличной колонки. Надо заметить, уже в то время у него проявился характер. А что потом?
Окинув окрестности задумчивым взглядом, собеседник посмотрел на благородный перстень с черным камнем на среднем пальце правой руки. Словно в непроницаемой глубине редкого куска дикой уральской породы мог ясно увидеть свое прошлое. Так, наверное, во тьме веков поступал библейский царь Соломон. Когда оттуда однажды воззрилась на него сама смерть, перстень слетел с морщинистой руки, покатился по каменному мозаичному полу. Сумевший собрать все двенадцать разрозненных моисеевых колен в единое царство, старый монарх поднялся с трона, прошествовал за полученным в наследство от отца единственным сокровищем. Из каменного омута на него неумолимо продолжала пялиться смерть. Соломон перевернул перстень другой стороной. Увидел никогда не замечаемую раньше полустертую надпись. Сощурив слезящиеся глаза, всмотрелся в написанное, зашевелил старческими синюшными губами. И властно вскинул увенчанную короной седую голову. Надпись гласила: И это пройдет!
Мужчина не думал ни о чем подобном. Просто черный цвет обладал свойством притягивать к себе взгляд. Машинально коснувшись пальцами открытого лба, он снова ушел в себя.
…Наверное, с этого эпизода расцвели его сексуальные приключения. Семнадцатилетняя соседка разбудила половые инстинкты, и он начал жить с ними. Через много лет сестра как–то выговорила, что стала невоздержанной из–за него. Когда ему исполнилось лет десять, а ей стукнуло четыре, он обожал снимать с нее трусики и копаться пальцами в ее половом органе, возбуждаясь от исходящего от него запаха. Он не предпринимал попыток ввести туда член — писюн даже не реагировал. Скорее, не осознавал, что к чему и для чего предназначено, потому что объяснять было некому. Отца не помнил, дед вскоре умер, а у младшей сестрички папка оказался другой. Отчиму он изначально показался обузой, может быть, поэтому и учиться отдали с шести летнего возраста. Тревожил, яркими красками заставлял играть воображение только вид припухших губ, да влекущий этот запах, похожий на запах разделанной, с молокой, селедки. В те времена морепродукт не считался дефицитом, часто появляясь на столе. Сестра терпеливо ожидала, пока он насладится вдоволь, стойко переносила боль от краснеющей, вспухающей нежной плоти. И ни разу не предала. Пальцем он добирался лишь до препятствия, дальше углубляться не решался, боясь повредить что–то внутри. Чувства блаженства от щекотливого, приятно слякающего живого отверстия оказывалось достаточно, чтобы получить ни с чем не сравнимое удовольствие.
Еще до сестры, в классе третьем, возвращаясь из школы, они с одноклассницей с параллельной улицы забирались в высокие заросли лопуха, забрасывали портфели и, сняв штанишки, принимались показывать друг другу детородные органы. Было жутко интересно, чем они различаются. Потом одноклассницу сменили соседские девочки. Он выбирал одну из играющих на улице подружек, заводил в заросли тех же высоченных лопухов и начинал млеть от вида розовых пухлых складок между их ног. До пятого класса все проходило гладко.
Но однажды кто–то проговорился. Отцы с матерями взялись недобро коситься в его сторону. Оборазовался вакуум, любопытство пришлось умерить, чтобы избежать угроз с крутыми подзатыльниками. Он стал плохо учиться, не слушаться домашних. Мучился от охватывающих его чувств, залезал рукой в штаны, разминал пальцами становящийся жестким хухолек. Удовлетворения не наступало все равно. По счастью, скоро все замялось, видимо, сами родители не забывали, что в детстве интересовались противоположным полом не меньше. Взрослые лишь предупредили, если что произойдет с их дочерьми, пусть пеняет на себя. Но кроме «гляделок» они ничем больше не занимались. Он успокоился, возобновил походы в лопухи со страхом и затаенным желанием входящими в его проблемы девочками. Лишь сестру под суровым взглядом отчима выбросил из головы напрочь. Навсегда.
Так продолжалось целых два лета. Именно в те времена он приобрел необычную для небольшого городка приставку к имени Дока, подкинутую родителям одной образованной и все понимающей тетей. «Ох, и дока!» — говорила она, не сводя с него, вымахавшего выше сверстников, липучего взгляда. От природы блудливые глаза ее» норовили задержаться на вечно растопыренной его ширинке. С пеленок привычное «юрчик–огурчик» разом испарилось, без особых возражений уступив место Доке. И еще имени Юрон, опять произносимой соседями с тайным подтекстом, поначалу вызывавшим неприятное чувство стыда и протеста. А вскоре, как ни странно, в чем–то уравнявшем со взрослыми. К сожалению, одновременно высокой стеной напрочь отгородившем от недавно доступных подружек. Они принялись обегать его десятой дорогой, словно со званием Дока, их Юрон вырвался из понятного для них детства. Выходы сексуальному напряжению теперь нужно было искать в других плоскостях…
— Дока Юрон, — когда рассказчик на минуту смолк, хорошо поставленным бархатным голосом, немного с сарказмом произнесла женщина. Повторила, как бы прислушиваясь. — Дока Юрон… Докаюрон…
— Почти Декамерон, — низким баритоном подсказал сравнение мужчина. Отпив небольшой глоток вина, властными серыми зрачами пошарил по четко обрисованному складками платья бюсту собеседницы. Спросил. — Разве ты против?
