Столы еще продолжали накрываться, поэтому Фурман перешел к изучению содержимого немногочисленных книжных полок. Отметив для себя толстый иностранный альбом Босха и «Бойню номер пять» Воннегута (вырванную из журнала и аккуратно переплетенную – обязательно надо будет попросить почитать), он потихоньку приблизился к тому предмету, который бросился ему в глаза, как только он вошел в комнату: в полупустой книжной полке справа от двери была выставлена черно-белая фотография обнаженной женской груди. Ни головы, ни рук – только два выхваченных вполоборота летящих, сияющих, с неповторимой нежностью изогнутых конуса… Ошеломленный Фурман сразу решил, что это Светлана (с Вовки бы сталось!), но потом увидел внизу меленькую печатную строчку – оказалось, что это страница из известного польского фотографического журнала. Выдохнув, он вдруг подумал: а как же Светлана относится к этой «сопернице»? Почему она ее терпит? «Богемные нравы»? Или Вовка здесь полноправный хозяин?.. А может, это просто красиво, неуверенно предположил он. Действительно, отрицать искусство фотографа было невозможно: никакой вульгарности, лишь точное, прицельное любование прекрасной природой. Что ж, если Светлана это понимает, значит, она намного более сложный человек, чем кажется, и Вовке можно только позавидовать… Устыдившись своей первой, вполне варварской реакции, Фурман смущенно потянулся к Босху, но в этот момент всех пригласили к столу.
Заботливая Таня нашла Фурманов в толпе гостей, медленно заполняющих комнату, и помогла им сесть на почетные места, поближе к новобрачным и их родителям: «Мы ведь, чай, не самые дальние родственники, а, теть Бась? Сашка, ты чего там жмешься? Давай, садись скорей, пока тебя тут вообще не затоптали!..»
Когда общий гул стал понемногу стихать и торжественное застолье вот-вот должно было начаться, Вова со Светланой, севшие, как положено, во главе стола вместе со своими родителями (со стороны Светланы присутствовала только ее слезливо-взволнованная, нескладная мама, которая работала продавцом в продуктовом магазине), вдруг решили, что им будет намного лучше, если они окажутся в окружении своих друзей. Они уже поднялись со своих мест, но из-за тесноты пока не могли никуда двинуться. Родители хором начали убеждать их отказаться от этого неправильного, по-детски своевольного и явно неуважительного по отношению к ним, да и ко всем гостям, шага. Светлана заколебалась, но Вова велел ей никого не слушать и пересаживаться, на ходу меняясь с кем-то местами. Дядя Арон и тетя Полина все резче выражали свое разочарование и возмущение Вовиным поведением. Стоя к ним спиной, Вова грубовато подгонял Светлану и объяснял своим друзьям, что они должны сделать, чтобы пропустить их. Дядя Арон зачем-то тоже поднялся из-за стола, призывая Вову вернуться и не позорить родителей. И тут Вова посмотрел на него тяжелым взглядом и холодно сказал: «Если ты хочешь, чтобы дальше все было нормально, просто сядь на свое место и заткнись». Все, кто это услышал, опешили. Даже Вовины друзья смутились. Всегда очень сдержанная тетя Полина разом осела на свой стул и в отчаянии всплеснула руками: «Ох! Вот этого я и боялась… Вы все испортили!..» Дядя Арон нервно искал свой пиджак, собираясь уходить. Безумный скандал удалось притушить лишь благодаря вовремя подлетевшей Тане: папа, не выдумывай, никуда ты отсюда не уйдешь, пожалуйста, я тебя прошу, сядь на свое место и ничего ему не отвечай! А вы пересаживайтесь побыстрее!.. Вовка, заткнись! Так, не обращайте на него внимания, это только слова! Да какая вам разница, пусть делают, как им хочется, в конце концов, это их праздник, – сопротивление бесполезно, вам же будет хуже…
В результате свершившихся тектонических перемещений Светлана оказалась прямо напротив Фурмана. Взгляд у нее был вызывающий. Бабушка Нина, которая всего пару дней назад приехала из Покрова и к тому же не очень хорошо слышала, спрашивала своего любимого внука, растерянно вертя головой: «Вовуня, да что это с тобой такое происходит?..» Дядя и тетя отводили глаза, пытаясь проглотить очередную смертельную обиду. Ах, как все это было до ужаса знакомо и понятно Фурману… И Боре, и маме, которая мучительным усилием удерживала слезы… И только папа делал вид, что ничего необычного не случилось и все идет как надо. Выдавало его побагровевшее лицо – наверное, давление резко подскочило. «Неужели он и вправду настолько безнадежен?..» – с брезгливым сочувствием подумал Фурман, поймав злобную «понимающую» ухмылку Бори. Но Вовина безжалостная решительность ему тоже очень не понравилась.
С другого конца стола, где все были заняты своими разговорами и ничего не заметили, но уже устали ждать сигнала к началу пиршества, пришла волна веселого недовольства. Самый бойкий из сидевших там родственников взял на себя роль тамады, и праздник наконец покатился своим чередом. Банальные тосты и пожелания благополучия звучали почти без перерывов, изредка перемежаясь неожиданно искренними признаниями или смешными воспоминаниями. Особенно отличилась Таня, которая, как все это почувствовали, и вправду очень любила своего непутевого «братишку». Сдавленную «отпускающую» речь дяди Арона свидетели предыдущего ужасного эпизода слушали с мучительным ожиданием какой-нибудь моральной провокации, нервного срыва, скандала. Но дядя справился с собой, и все с облегчением выпили свои рюмки до дна, а Таня подошла к нему сзади, обняла и утешительно поцеловала в седой висок.
После перехода от закусок к горячему общение стало рассыпаться на отдельные, гудящие о чем-то своем группки. В какой-то момент «молодежь» дружно отправилась курить на лестничную площадку, а потом все опять разбрелись по разным помещениям. В Вовиной комнате стало посвободнее, и Фурман, прихватив с собой Босха, пересел в кресло.
Неподалеку за столом вскоре завязалась бурная беседа об искусстве. Вели ее двое: бородатый косноязычный художник в толстом свитере ручной вязки и – как он сам отрекомендовался – «простой человек и давний поклонник Володькиного таланта». Фурману этот слегка шепелявый «поклонник» с раскрасневшимся лицом, глубокими залысинами и честными голубыми глазками поначалу очень не понравился. Но его неожиданно остроумная, хорошо организованная речь да и молчаливые ухмылки некоторых зрителей (видимо, хорошо его знающих) говорили о том, что простодушие – это всего лишь умело используемая маска в очередной плутовской игре на публику. Цель интриги оставалась неясной, и, хотя в дискуссии был явный переизбыток пафоса, Фурман, захваченный босховскими кошмарами, одним ухом все же продолжал следить за ее ходом.
Через какое-то время спорщики безнадежно увязли в произвольно толкуемых ими терминах и почему-то решили обратиться именно к Фурману, как к третейскому судье, с неким подковыристым «искусствоведческим» вопросом. Вероятно, они собирались просто посмеяться над ним. Но он сумел ответить вполне разумно – может быть, даже слишком разумно, потому что после этого их спор утратил всякий смысл. Бородатый художник с одобрительной усмешкой покачал головой, а артистичный плут восторженно завопил: «Ого! Устами младенца!..», демонстративно пожал Фурману руку и потом еще похвалил его Вове, когда тот ненадолго появился в комнате. Впрочем, Вовка отнесся к этому спокойно: мол, ничего удивительного, Сашка у нас еще в детстве был голова. У Фурмана мгновенно сложился иронический комментарий к этой фразе, но он некоторое время сдерживался, оттачивая форму и прикидывая, не окажется ли его вылазка слишком наглой.
Решившись, он нашел свой недопитый бокал, перебрался поближе к Вове и объявил, что хочет сказать тост. Наиболее нетрезвая часть шумной компании, которая обосновалась на этом конце стола, отнеслась к нему без всякого пиетета, но свидетели его предыдущего выступления постарались обеспечить ему внимание публики («Тихо, это Володькин брат! Он сейчас скажет тост!» – шипели они, тряся своих пьяненьких баб и наливая им рюмки). Фурман предупредил, что ему придется начать немножко издалека.
– Вот тут мой старший брат Вова несколько минут назад мельком упомянул о нашем общем детстве, – сказал он. – Да, «счастливая пора детства», как говорится… У меня хорошая память, и я мог бы вспомнить много приключений и даже испытаний, связанных с Вовой, которого я очень люблю. А вот, кстати, и Таня – она точно не даст мне соврать! – Фурман ловко подключил к своей речи Таню, заглянувшую в комнату по каким-то хозяйственным делам. Она с готовностью поддержала его, и он рассказал историю о том, как Вовка на даче в Покрове пугал его, маленького, джиннами и для пущего эффекта однажды у него на глазах утопил в страшном покровском туалете старинный золотой подсвечник… Ну хорошо – пускай будет медный. Но выглядел-то он как золотой! А потом джин, с которым Вова якобы находился в близком контакте, по Вовиной просьбе и по вынужденным мольбам уже чуть ли не до смерти запуганного Фурмана то ли чудесным образом извлек этот подсвечник из отхожего места, причем абсолютно чистеньким, то ли создал точно такой же из ничего – подробности сейчас уже забылись. На самом-то деле там было два одинаковых подсвечника, и один из них Вовка действительно безжалостно скинул в эту жуткую вонючую дыру, из которой, как казалось Фурману, и без того постоянно лезла всякая нечисть… Таня все это с задумчивым видом подтвердила. Сам Вова был несколько озадачен.
