— Ну, ты чё сидишь, как будто человека съел?! — склоняется Юра к пареньку. — Поздоровайся с дядей.
— Паша.
— Анвар.
— Как-как?
— Анвар. Был такой еще, Анвар Саадат, если знаешь, конечно.
— A-а… не-ет…
— Ты глянь-ка, Бабай? У него печатка на мизинце. Мол, крутняк, Аль Пачино, на хрен. Откуда вы такие беретесь?! Лучше бы ногти почистил.
— Достал уже, блин! — Паша прячет руку в карман. — А чё тогда сам говорил: подари, подари…
— Это мой друг! Вот. Кровный, без булды, — Юра стукается лбом в плечо Анвара, обнимает его. — Друзья закадык, братья… Да он барон, бля! А ты чё приехал-то, в командировку, что ли?
— Я, Юра…
— О! Хорошо, что ты пришел! Я тебе стих почитаю. Ночью написал. Вот глянь. Сядь, или нет, прислонись к стене, а то упадешь, ха-ха!
Значит, денег нет… скажет «нет» как всегда. А ты еще боялся, как бы он тебе не выслал долг в Алмату.
Вершат унылую работу
метаморфозы естества.
Как будто с фресок позолота,
с дерев осыпалась листва.
— А?! Скажи: клас-с! Или вот, — ищет другую запись на обоях. — Как золото на дне лотка — дни, озаренные тобой. Не то. Вот:
Чернеет ворон на снегу,
И на душе тоска такая,
Как будто выбрит и покаян,
И застрелиться не могу…
— Нет, лучше — а застрелиться не могу, — исправляет букву на стене. — Как будто выбрит и покаян, а… а застрелиться не могу. Так лучше! — отходит и любуется.
И тогда все это было точно, как сейчас, исправлял букву, и было чье-то движение и какой-то вопрос.
— А романы свои тут тоже на обоях пишут? Войну и мир, нафиг! — Паша.
— Он тоже поэт, — Юра, показывая на Пашу.
— Угу.
— Хреновый поэт!
— Пошел ты.
— Тоже учишься здесь?
— Не-ет, я проездом… в Африку еду.
— Серьезно, Бабай!
— В Африку?
— Прикидай, но? — закуривает. — К жене еду. Насовсем, нафиг!
— К жене? Она что, негритянка, что ли?
— Да нет. Она там на фирме работает… Юрок, а где моя барсетка?
— Откуда вы такие беретесь?! Ба-арсетка, — кидая со шкафа сумочку. — Драная, шоферская сумка. Ба-арсетка!
— Вот, визитка ее.
— Гвинея Биссау… Ничего себе. Она еврейка, да?
— Отец еврей, мать хохлушка. Русская, можно сказать. Но.
— А-африка, — «ты так наивно радуйся, играй — ведь ему так хорошо сейчас, хотя действительно у…».
— Охо-хо, боже мой…
— Ты чего, Анвар?
— Да нет, ничего, просто завидую тебе.
— Да я сам себе завидую, нафиг! Даже не верю до сих пор.
— Дай докурю. Фу, свинья! Весь фильтр обслюнявил! — Юра обжигает фильтр зажигалкой, брезгливо осматривает.
— Я вообще курил, а не слюнявил.
— Это все монопенисуально.
— Ох ты, ёпт таю, ученый какой… Анвар, ты в «Барби» разбираешься?
— В чем?
— В куклах «Барби». Я тут дочке куклу купил…
— У тебя дочка есть?
— Окса-анка, три года уже.
Противно так рот растягивает. Ботинки с квадратными носами. Как они могут эту херню носить?! Воротник рубахи грязный. Муж, бля.
— Вот, в ГУМе купил, сказали, что не китайская.
Юра ухмыляется у окна.
— Кла-ассная кукла, Паш!
А тебе, Анвар, ночевать теперь негде из-за этого козла.
— Она при всех делах, прикидай? Даже в животе дырка для ребенка. И дети, как мышатки, ей-богу. Я офигел, когда увидел!
— Придумают-же, а? Лишь бы продать.
— Жене духи купил, — достает коробочку. — Ничего?
— Ду-ухи, блядь! Что, у нее там своего парфюма нет, что ли? — спрашивает Юра. — И вообще, что ты мне здесь свой сидор потрошишь?! А?!
— Кла-ассный запах — горький, он очень идет женщинам.
— Чё там классного, Анвар? Давай, как раньше, — Юра стукается лбом в плечо Анвара. — Сейчас чайку запаганим. Не крепкий, не-ет, но чтоб «купец», чтобы ложка стояла! А? О жизни покракаем…
На улице скрежет тормозов. Жесткий и тупой звук удара. Паша, вытянув худую шею, смотрит в окно.
— Ой, бля-а-а, — болезненно морщится. — Мужика сбили, вон-вон, гля, отлетел куда, лежит весь такой. Туда. Аж нога не туда вывернулась. Не дай бог, не дай бог! Тьфу-тьфу! Тьфу, не дай бог!
— Как же я ему завидую!
— Тьфу-тьфу… Ты че, больной, что ли, на всю голову, Юрок?!
— Как же я завидую, что сейчас приедет «Скорая», его положат на носилки, привезут в Склиф и сразу вколят морфий.
— Какой морфий, Юрок?! — хихикает. — Он умер уже! Если ботинки слетели, значит, насмерть, каждый водила тебе скажет.
— Ну, все. Пора, — Юра стукается лбом в плечо Паши. — Пора идти за чеком, Пашок-мешок. Давай деньжат, я быстренько обернусь.
— Юрок, не обижайся, я не буду.
— А теперь подумай хорошенько и попробуй еще раз.
— Юрок, я завязал.
Так же мог лежать я. И весь мой скарб из коробок по всей улице… пишущая машинка, бумаги, книги, бритвенный станок с потертым лезвием.
— А куда ты, Юр? Что случилось?
— Забвения надо купить, Бабай. Мы с ним вместе начинали. Боже мой! Рисовались, каждому лишнему кубику дозы радовались, в ладоши хлопали, кураж такой был — что ты — все по-взрослому… эх, помнишь, Павлушка? Ну, все, кончай ебать мурочку, давай деньги и я пошел, здесь пять минут всего-то идти.
— Юрок, я уже полгода не ширялся. Слез я, Юрок.
— Ты че, козленок, горя, что ли, не видел?! Фу, бля! Объясняю еще раз. Надо полсотни лавэ. Для тебя! Не для меня! Ведь я приду, и ты попросишь у меня. Да-ай, Юрок ширнуться. Юрок, дай ширнуться.
Смешно, конечно.
— Во-во. Так и будет, Бабай! Вот увидишь.
— Я не попрошу, Юрок. Точно тебе говорю!
— Фу, чушок! Не ожидал я от тебя такого.
— Юр, извини, я не буду.
— Паша, я беру дешево. Задарма.
Как лицо кривится, как будто заплачет сейчас, он всегда так, как будто кожу лица по черепу размазывает.
— Еще раз говорю тебе — чек стоит семьдесят. Я у тебя прошу полста.
— Юрок, однозначно, — Паша невидящим взглядом в окно.
Юра идет к двери. Поворачивает голову и поднимает вверх указательный палец.
— Поцелуйте меня в спину! Ниже… ниже… ниже. О! — вытягивает палец, замирает. — О-о!
Юра одевается.
Новая, бля, кожаная куртка у него, а ты, как бомж, Анвар.
— Бабай, у тебя, случайно, жетончика на метро не будет?
— He-а, Юр.
Юра уходит.
Шесть часов уже! Ебаный ты, ебанный Юра. На иглу меня чуть не подсадил, чтобы в рабство свое взять, это первое. Благодаря тебе у меня пропали туфли и зонт, это второе. И денег не выслал мне в Алмату, как обещал, а я жду, идиот, голодаю там хожу. Музыкальный центр проводникам отдал за место.
— Она такая хорошая! Знаешь, как я ее люблю?!
— Что, что говоришь?
— Про Алинку, жену свою. Я ее так люблю, что хочу, чтобы все были счастливы, чтобы у всех все было хорошо, чтоб был мир во всем мире!
— Да-а. Ты молодец, что ширяться не стал. Тебе в Африке будет хорошо — у тебя челюсть такая. Массивная. Тебя там все за англичанина принимать будут.
— Ага, классно. Море, жара, чунги-чанги всякие бегают. А ты чего, тоже, как Юрок, учишься здесь?
— Учился. Закончил в этом году. Я так приехал из Алматы… в командировку. У меня там жена.
— Кла-ассно. И Алинка тоже хорошая, такая честная, блин!
— Ты молодец, что Юрке не поддался.
— Ага. А ведь это она меня с иглы сняла. А Юрок вообще намного раньше меня ширяться начал.
— А вы как с ним познакомились?
— На стройке, вокзал вместе в Оренбурге строили. Он мне поддержку давал, защищал меня. Он же сидел, ты знаешь? Не-ет, он так-то хороший. Потом уехал сюда, в Литературный институт поступать. А меня там вообще чуть не посадили, прикидай. Алинка ко мне ходила. Я только благодаря ей с иглы слез. Серьезно. Так бы никогда не слез. Она такая хорошая! Честная такая, нафиг!
— А документы там, загранпаспорт, визы всякие?
— Нормально. Все сделали с матерью. Нормально, хлопотно только. Хорошо, что так. Дома работы нет — все сидят, бухают друзья, короче. Ладно, ты не обижайся, я пойду, короче, пока Юрок не вернулся.
— A-а. Ну, давай.
— А это, Анварок. А как, блин, до Шереметьева-2 доехать?
— Сейчас выходишь, садишься на тройку, доезжаешь до метро «Дмитровская». Там едешь до «Менделеевской», подожди… да, с «Менделеевской» пересаживаешься на «Новослободскую», доезжаешь…
Не доедет он.
— Так, ясно, до «Менделеевской», потом на «Новослободскую», я-а-сно.
— Слушай, Анвар, ни хрена не понял, на самом деле!
— У меня тоже так было по первой в Москве.
— А может на тачке?
— На машине с тебя тысяч сто возьмут, по всей видимости.
— Ни хрена здесь цены!
— А самолет во сколько у тебя?
— В восемнадцать ноль-ноль. Завтра, вечером то есть.
— В общем, Паш, ты сегодня оставайся здесь, я сам тебя завтра провожу, время же терпит.
— Да я рад бы, но у меня документы на вахте остались, охранник прикопался и все, блин!
