Режиссер Нора Бабаян рассказывала, как в прошлый вторник она снимала сцену Пестеля и царя. Разговаривают два аристократа. А через три метра от съемочной площадки матерятся осветители. Идет взаимопроникновение двух эпох.
– Не двух эпох. А двух социальных слоев, – поправил Володя. – В девятнадцатом веке тоже были мастеровые.
– Но они не матерились, – сказала Нора. – Они боялись Бога.
– А когда возник мат? – спросил Елисеев. – Кто его занес? Большевики?
– Татары, – сказала Лена.
– Откуда ты знаешь?
– Это все знают. Это известно.
У Елисеева в голове начался такой гомон, как будто влетела стая весенних птиц. Он понял: не надо было пить пиво. Но дело сделано.
– У меня голова болит, – сказал он и посмотрел на Лену. Пожаловался.
– Я дам таблетку, – пообещала Лена.
– Не поможет. Эту головную боль не снимет ничто.
– Снимет, – убежденно сказала Лена.
У нее действительно был набор самых эффективных лекарств. Ей привозили из Израиля.
Лена и Елисеев поднялись из-за стола. Вернулись в номер.
Лена достала таблетку из красивой упаковки. Налила в стакан воду. Елисеев доверчиво выпил. И лег на кровать.
Лена была поражена его почти детской раскованностью, граничащей с хамством. Так себя не ведут в гостях. Но может, он этого не понимает. Не научили в детстве. Или он считает, что гостиничный номер – не дом. Это ячейка для каждого. А может, это – степень доверия. Он доверяет ей безгранично. И не стесняется выглядеть жалким.
У Лены было два варианта поведения. Первый: сказать «уходи», что негуманно по отношению к человеку. Второй: сделать вид, что ничего не происходит. Лег отдохнуть. Полежит и уйдет.
Второй вариант выглядел более естественным. Лена начала разбирать чемодан. Развешивать в шкафу то, что должно висеть, и раскладывать по полкам то, что должно лежать.
Вещи у нее были красивые. Андрей привозил. Последнее время он возил только ей. Обеспечивал.
– Знаешь, проходит, – с удивлением сказал Елисеев, переходя на ты.
– Ну вот, я же говорила, – с участием поддержала Лена. Она и в самом деле была рада, что ему лучше.
Елисеев смотрел над собой. Весенний щебет поутих. Остался один церковный колокол. «Бам… Бам-бам…»
Елисеев закрыл глаза. «Бам… Бам… Бам…» Он сходит с ума. Это очевидно. Если лечить – уйдет талант. Лекарства уберут слуховые галлюцинации и заодно сотрут интуицию. Уйдет то, что называется Елисеев. А что тогда останется? И зачем тогда жить?
– Ляг со мной, – проговорил Елисеев, открыв глаза.
Он сказал это странным тоном. Не как мужчина, а как ребенок, испугавшийся темноты.
– Зачем? – растерялась Лена.
– Просто ляг. Как сестра. Я тебя не трону.
– Ты замерз? – предположила Лена. – Я дам второе одеяло.
В номере было две кровати, разделенные тумбочкой. Она стащила одеяло со второй кровати и накрыла Елисеева. Он поймал ее руку.
– Если хочешь, оставайся здесь, – предложила она. – А я перейду в твой номер.
– Не уходи, – попросил он.
Лена посмотрела на часы. Съемка была назначена на пятнадцать часов. А сейчас одиннадцать. Впереди четыре часа. Что делать? Можно погулять по городу.
– Не уходи, – снова попросил Елисеев.
Лена поняла: он боится остаться один. Мужчина-ребенок, со сломанным пальцем и головной болью.
– Идиот этот Володька, – обиделся Елисеев. – Зачем я его послушался? Теперь голова болит.
– Но ведь уже не болит, – возразила Лена.
– Иди сюда.
Она подошла.
– Ляг. – Он взял ее за руку и потянул.
Лена стояла в нерешительности. Она никогда не попадала в такую сомнительную для себя ситуацию. Если бы Елисеев шел на таран, что принято в экспедициях, она дала бы ему по морде, и на этом все кончилось. Если бы он обольщал, тогда можно воздействовать словом. Она бы сказала: «Я пуста. Мне нечего тебе дать». Но Елисеев искал милосердия. Милого сердца. И ей тоже нужно было милосердие. В чистом виде. Как хорошо очищенный наркотик.
Лена легла рядом не раздеваясь. Он уткнулся в ее плечо, там, где плечо переходит в шею. Она слышала его дыхание.
– Скажи мне что-нибудь, – попросил Елисеев.
– Что тебе сказать?
– Похвали меня.
– Ты хороший, – сказала Лена.
– Еще…
– Ты красивый.
– Еще…
– У тебя красивый рот. Длинные ноги. И зубы…
– Ты говоришь как путеводитель. Ноги, зубы… Нормальных слов не знаешь?
– Милый… – проговорила Лена.
– Еще… еще… еще…
– Милый, милый, милый… – зашептала она, как заклинание. Как будто торопливо осеняла крестом. Отгоняла зло. И зло отступало. Голоса затихали в его голове. Елисеев заснул. Лена услышала его ровное дыхание. И подумала: «Милый…»
Он и вправду был милый, какой-то невзрослый. И вместе с тем – мужик, тяжелый и хмурый. Он дышал рядом и оттаивал ее, отогревал, как замерзшую птицу. Незаметно, чуть-чуть, но все-таки оттаивал. Было не так больно вдыхать жизнь, не так разреженно, когда вдыхаешь, а не вдыхается.
Лена тоже заснула, и ей снилось, что она спит. Спит во сне. Двойное погружение.
Проснулись одновременно.
– Сколько времени? – испуганно спросил Елисеев.
Лена подняла руку к глазам.
– Час, – сказала она с удивлением.
Они спали всего два часа, а казалось – сутки.
– Я хочу тебя раздеть, – сознался Елисеев. – Но боюсь напрягаться. У меня голова заболит. Разденься сама.
– Зачем я тебе? – спокойно спросила Лена. – Я старая и некрасивая. Есть молодые и красивые.
– Некрасивых женщин не бывает, – возразил Елисеев.
– А старые бывают.
– Желтый лист красивее зеленого. Я люблю осень. И в природе, и в людях.
Лена представила себе желто-багряный дубовый лист и подумала: он действительно красивее зеленого. Во всяком случае – не хуже. Он – тоже лист.
– А еще я люблю старые рубашки, – говорил Елисеев. – Я их ношу по пять и по десять лет. И особенно хороши они бывают на грани: еще держатся, но завтра уже треснут. Расползутся.
– А почему мы шепчем? – спросила Лена.
Она вдруг заметила, что они разговаривают шепотом.
– Это близость…
Последние слова он произнес, лежа на ней. Как-то так получилось, что в процессе обсуждения он обнял и вытянулся на ней, и она услышала его тяжесть и тепло… И подумала: неужели ЭТО еще есть в природе?
Его лицо было над ее лицом. Лене показалось: он смеется, обнажая свои чистые, влажные, крупные зубы. А потом поняла: он скалится. Как зверь. Или как дьявол. А может, из него выглядывал зверь или дьявол.
Потом они лежали без сил. И он спросил так же, без сил:
– Ты меня любишь?
Лена произносила слова любви два раза в жизни. Один раз в семидесятом году, когда они с Андреем возвращались со съемки. Он отпустил такси, и они шли пешком по глубокому снегу. Она только получила квартиру в новостройке, и там лежали снега, как в тундре. И они шли. А потом остановились. И тогда она сказала первый раз в жизни. А второй раз – у гроба.
Когда прощалась и договаривалась о скорой встрече.
Оказаться в постели с первым встречным – это еще не предательство. В постели можно оказаться при определенных обстоятельствах. Но вот слова – это совсем другое.
– Ты меня любишь? – настаивал Елисеев. Ему непременно было нужно, чтобы его любили.
– Зачем тебе это? – с досадой спросила Лена.
– Как это зачем? Мы же не собаки…
– А почему бы не собаки. Собаки – тоже вполне люди.
Он включился в игру и стал по-собачьи вдыхать ее тело.
– Ничем не пахнешь, – заключил он.
– Это плохо?
– Плохо. У самки должен быть запах.
– По-моему, не должен.
– Ты ничего не понимаешь.
А потом началось такое, что лучше не вспоминать. Когда Лена вспоминала этот час своей жизни – от половины второго до половины третьего, – то бледнела от волнения и останавливалась.
Королевич Елисей мог разбудить не только спящую, но и мертвую царевну.
Лена была развратна только в своем воображении. Все ее эротические сюжеты были загнаны далеко в подсознание. О них никто не знал. И даже не догадывался. Глядя на замкнутую, аскетичную Лену Новожилову, было вообще трудно себе представить, что у нее есть ЭТО место. А тем более подсознание с эротическими сюжетами. Но Елисей весело взломал подсознание и выманил на волю. Вытащил на белый свет. И оказалось, что ТАКОЙ Лена себя не знала. Не знала, и все.
Она поднялась и босиком пошла в ванную. Включила душ и стояла, подняв лицо к воде. Вода смывала грех. Елисеев вошел следом, красивый человеческий зверь.
– Иди к себе, – попросила Лена. – Я хочу остаться одна.
– Ты этого не хочешь. – Он вошел под душ, и они стояли, как под дождем.
– Как странно, – сказала Лена.
– Не бойся, – успокоил Елисей. – Так хочет Бог.
– Откуда ты знаешь?
– Если бы Бог не хотел, он не сделал бы мне эту штучку. А тебе эту. А так он специально сделал их друг для друга. Специально старался.
Напротив ванной висело запотевшее зеркало. И в нем, как в тумане, отражался Елисеев. Лена увидела, какая красивая у него пластика и как красивы люди в нежности и близости. Как танец, поставленный гениальным хореографом. Может, так действительно хочет Бог.
