— Вообще-то я редко читаю романы, — заметил агент. — Дела, знаете ли.
— Обычная история, — согласился я.
— А ваши романы, видать, хорошие, иначе б вас так не доставали.
— Может, меня достают как раз потому, что они плохие. Столько критиков развелось. Не понравилась книжка — хватай за горло автора. А что, в этом есть своя логика. Пусть мерзавец заплатит за испорченное настроение.
— Надо бы мне что-нибудь из вашего почитать. Интересно, из-за чего такой сыр-бор. Вы как, не против?
— Почему я должен быть против? Для этого они и стоят в книжных магазинах — чтобы люди их читали.
Визит неожиданно закончился тем, что я записал для агента ФБР названия своих книг. Если вы спросите меня, зачем они ему понадобились, я затруднюсь с ответом. Может, он рассчитывал найти в моих писаниях какие-то ключи к разгадке, а может, таким образом он мне тонко намекал: они еще вернутся, так просто я от них не отделаюсь. В конце концов, другой зацепки у них нет, и, если они сочли, что их водят за нос, они меня в покое не оставят. Что у них там еще на уме — я могу только гадать. Вряд ли они подозревают во мне террориста, хотя то, что я им не являюсь, еще не означает, что они так не думают. То-то и оно, что им ничего не известно, и они вполне могут исходить из этой предпосылки, а если так, то они сейчас отчаянно пытаются нащупать любую ниточку, которая соединила бы меня с самодельной бомбой, взорвавшейся в Висконсине неделю назад. Даже если это не так, они наверняка еще долго будут заниматься моей персоной — задавать вопросы, копаться в моей биографии, выяснять круг моих друзей, — и рано или поздно всплывет имя Сакса. Другими словами, пока я пишу в Вермонте эту историю, они пишут свою про меня, и, когда в ней будет поставлена точка, они будут знать обо мне не меньше, чем я сам.
Через два часа после ухода агентов вернулись домой моя жена и дочь. Они провели день с друзьями и, к счастью, разминулись с Харрисом и Уорти. У нас с женой друг от друга нет секретов, но в данном случае я, пожалуй, умолчу об этом визите. Хотя Айрис всегда симпатизировала Саксу, все же я для нее на первом месте, и, если она узнает, что из-за него у меня могут возникнуть неприятности, она сделает все, чтобы меня остановить. Слишком велик риск. Даже если я смогу ее переубедить, на это уйдет не день и не два, а я не могу себе позволить такую роскошь, когда каждая минута на счету. Да и какой мне прок в том, что она сдастся? За это время она только вся изведется. Когда-нибудь Айрис узнает правду, все выйдет наружу. Так что тут не обман, а желание оградить ее, хотя бы на время, от неприятностей. Сделать это, я думаю, будет не трудно. Засяду в своем флигельке и буду писать с утра до вечера, и пусть Айрис считает, что я опять принялся за работу. Пускай думает, что я увлеченно пишу новый роман. Когда она увидит, сколько часов я просиживаю за своим рабочим столом и как быстро подвигается дело, она только за меня порадуется. Айрис тоже часть уравнения, и я должен видеть ее счастливой, иначе у меня просто не хватит духу взяться за перо.
В этом доме мы проводим уже второе лето. Раньше, когда Сакс с женой приезжали сюда на июль-август, они иногда приглашали меня погостить, но то были короткие визиты, три-четыре дня, не больше. После того как девять лет назад мы с Айрис поженились, мы несколько раз навещали их вдвоем и однажды даже помогали Фанни и Бену красить дом. Родители Фанни купили недвижимость в эпоху Великой депрессии, когда такая ферма — сотня акров земли с прудом — стоила гроши. В просторном, хотя и обветшалом доме легко дышалось. У Гудменов, простых учителей из Нью-Йорка, денег не было даже на косметический ремонт, поэтому все эти годы здесь жили по-спартански: кровати с сеткой, железная печка, трещины на стенах и потолке, крашеные полы неопределенного цвета. Но сквозь этот упадок проглядывала былая основательность, и с первых же минут ты чувствовал себя уютно. Большой плюс этого дома, по крайней мере для меня, — его отдаленность. Он расположен на горушке, до ближайшей деревни четыре мили по узкой фунтовой дороге. Зимы в этих краях, надо полагать, суровые, но зато летом все утопает в зелени, распевают птицы и просторные дали радуют глаз цветами — оранжевой ястребинкой, красным клевером, крапчатой гвоздикой, желтыми лютиками. В тридцати метрах от большого дома стоит пристройка, где Сакс уединялся для работы. В этом флигеле три комнатки, кухонька и ванная. Лет двенадцать назад, зимой, пользуясь отсутствием хозяев, какие-то вандалы учинили во флигеле форменный разгром, от которого он так и не оправился. Водопровод сломан, электричества нет, линолеум ободран, — вот с чем я имею дело, пока пишу от руки свои заметки. В этой комнате, за этим зеленым столом Сакс проводил каждое лето, и именно здесь мы виделись в последний раз, когда он мне во всем признался и открыл свою ужасную тайну. Мне достаточно напрячь память, чтобы он возник передо мной как живой… я слышу его слова, могу к нему прикоснуться. То был тяжелый и долгий разговор до утра, в конце которого он взял с меня обещание, что его тайна останется в этих стенах. Так и выразился: это не должно выйти за пределы комнаты. Свое слово я держу. Пока не пришло время обнародовать эти записи, могу тешить себя мыслью, что не нарушил своего обещания.
* * *
В день, когда мы познакомились, валил снег. Прошло больше пятнадцати лет, а кажется, это было вчера. Многое забылось, но свою первую встречу с Саксом я помню во всех деталях.
Дело было в субботу, конец февраля — начало марта, в одном из баров в районе Вест-Виллидж, куда нас позвали на встречу с читателями. Имя Сакса тогда мне ни о чем не говорило, а женщина, которая меня пригласила, была немногословна: «Он пишет романы. Его первая книга вышла пару лет назад». Она позвонила мне в среду, за три дня до чтения, и в ее голосе звучала паника. Поэт Майкл Палмер, который был заявлен в программе, внезапно изменил свои планы, и она очень надеялась, что я его заменю. Просьба была не вполне корректная, но я ответил согласием. На тот момент я не мог похвастаться внушительным послужным списком — шесть-семь рассказов в скромных журналах да десяток статей и рецензий, вот, собственно, и всё, — и народ, мягко говоря, не выстраивался в очередь, чтобы послушать какой-нибудь мой опус. Я принял приглашение растерянной женщины и следующие два дня уже сам провел в состоянии, близком к панике, судорожно перебирая свой жалкий архив в поисках вещи, которую было бы не стыдно прочесть перед большой аудиторией. В пятницу я зашел в несколько книжных магазинов за романом Сакса — прежде чем знакомиться с писателем, не мешает ознакомиться с его творчеством, — но весь тираж был распродан.
Так случилось, что в ночь на субботу со Среднего Запада пришел мощный циклон, и к утру снегу навалило по колено. Следовало, конечно, связаться со звонившей мне женщиной, но я сдуру не спросил номер ее телефона, и в час дня, не дождавшись от нее отбоя, понял, что надо поторапливаться. Я надел пальто и галоши, сунул в карман рукопись нового рассказа, вышел на Риверсайд-драйв и двинулся в сторону станции метро на углу 116-й стрит и Бродвея. К тому времени небо немного расчистилось, но мостовая и тротуары все еще были завалены снегом, и улицы обезлюдели. У обочины, безнадежно утонув в сугробах, сиротливо стояли брошенные легковушки и грузовики. Изредка мимо проезжал какой-нибудь смельчак, но стоило ему резко затормозить на светофоре, как машина становилась неуправляемой. В другое время эта катавасия меня бы позабавила, но холод был такой, что я не мог высунуть носа из-под шарфа. Весь день температура неуклонно падала, воздух обжигал легкие, а шквальные порывы ветра с Гудзона буквально подталкивали меня в спину. До метро я доковылял, не чувствуя рук и ног. Как ни странно, поезда ходили, из чего я сделал вывод, что и читка состоится. Я купил жетон и вышел на платформу.
Когда в начале третьего я вошел в «Таверну Нэша» и мои глаза привыкли к темноте, я не увидел там ни одной живой души. За стойкой бармен в белом переднике, грузноватый мужчина лет сорока, методично протирал рюмки красным полотенцем. В его взгляде я прочел легкую досаду, как будто мое неожиданное появление нарушило его одиночество.
— Скажите, здесь должно состояться литературное чтение? — спросил я, чувствуя себя круглым идиотом.
— Отменили, — услышан я в ответ. — Не видите, что творится? Стихи — дело хорошее, но своя задница дороже.
Я сел за стойку бара и заказал виски. Я продрог до костей, и, прежде чем снова выйти на этот холод, мне надо было хоть немного согреться изнутри. Напиток был божественный, и, осушив стакан двумя глотками, я заказал еще. Когда от второго стакана осталась половина, в бар вошел новый посетитель — высокий, чрезвычайно худой молодой человек с узким лицом и каштановой бородкой. Он потопал ногами на пороге, похлопал рукавицами и пару раз шумно выдохнул из легких морозный воздух. Он сразу обращал на себя внимание: этакая каланча, в побитом молью пальто и бейсбольной кепке «Нью-Йорк Нике», поверх которой намотан голубой шарф, закрывавший уши. Он был похож на человека, страдающего от зубной боли, или, скорее, на русского солдата в зимнем Сталинграде. А еще в нем было что-то от Икабода Крейна и Джона Брауна.[2] Эти два образа — один комический, второй трагический — родились в моей голове почти одновременно. Столь чудаковатый вид должен был порождать у всех насмешливые улыбки, но его пронзительные глаза сразу отбивали всякую охоту смеяться. За обманчивым первым впечатлением — долговязый баскетболист в странном прикиде — вас ждало открытие: от взгляда этого человека ничто не ускользало, а в его голове крутились тысячи шестеренок.
