— Ах, даже так?
— Даже так. Извини.
— Не принимаю извинений!
— Папа, пожалуйста… не кричи. Неудобно перед людьми. Ты же просто выпил с утра — вот и кричишь.
— Нет, я трезв! И не упрекай меня — я не пьяница! А ты… ты… лучше бы ты пил и курил — чем быть такой размазнёй! Разве ты мужик? Двадцать шесть — а ни рыба ни мясо. Связался со старухой! Не мог, что ли, найти кого помоложе? Выставил меня на посмешище!
— Перестань, папа. Не хочу сейчас говорить об этом.
— Потому что — стыдно! Стыдно, вот и стесняешься говорить! Ведь она тебе даже детей родить не сможет! Ей же сорок с лишним! А ты — пацан! У вас не будет детей — понимаешь ты или нет?
— А зачем нам дети? — тихо сказал сын, опуская глаза. — И зачем вообще нужны дети?
— То есть как? — растерялся Серов.
— А так. Зачем вообще надо жить на этой поганой земле?
— Да ты что-о?.. — выдохнул Серов, глядя на сына со страхом.
— А ничего. — и сын быстро глянул на отца. — Ладно, папа, я пошутил. Ты шуток не понимаешь, папа. В этом твоя беда.
— Нет, сынок, я тебя понимаю… — пробормотал протрезвевший Серов. — Ты меня просто пугаешь… Вот скажи — чего ты хочешь от жизни?
— А ты? Ты сам — чего хочешь? Чего ты хочешь от меня, папа? Чего ты добиваешься? Зачем ты меня мучаешь?
— Я — тебя — мучаю?!..
— Да! И не только меня. Ты и маму измучил. Ты нас измучил, папа, своим занудством. «Во-первых, во-вторых, в-третьих…» Сколько можно, папа! Нету сил больше слышать твой бесконечный гундеж!
— Значит, так?.. Что ж, спасибо, сынок. Спасибо. Хочешь, чтобы я отстал от тебя? Я отстану… Только ведь я умру — и ты же без меня пропадёшь!
— Почему это я пропаду?
— Да потому, что ты — ничтожество! Слабак! Маменькин сынок! Что, забыл, как до десяти лет не мог заснуть, пока мамочка тебе на ночь сказочку не расскажет? До десяти лет! И сикался в постель — до первого класса!
— Хватит, папа!
— И сейчас — нашёл себе новую мамочку, чтобы тоже сказки тебе в постели рассказывала… о том, как она тебя любит… представляю картинку! «Бабушка, а почему у тебя ТУТ такие седые волосы?» — «А чтобы крепче любить тебя, мой малыш!.».
— Как тебе не стыдно, папа?!
— Чего мне стыдиться? Я твой отец, я имею право…
— Ты не мой отец!
— Что… что ты сказал?
— Ты — не мой отец, — бледнея, повторил сын.
— Это в каком смысле?
— В самом прямом. Ты вообще бесплоден. мне мама говорила.
— Она… с тобой… говорила об этом?!
— Да, конечно. С тобой же говорить невозможно, папа.
…— Да, молча кивнул Серов, со мной невозможно говорить, со мной невозможно жить, меня невозможно любить.
Серов молча смотрел на сына, который только что пытался убедить его, что не является таковым — и, конечно, ему не верил. А может, и верил. Он не думал об этом. Он ни о чём не думал. Он просто смотрел на самого близкого, самого дорогого ему человека — и мысленно прощался с ним. Никакой ненависти к сыну он не испытывал, наоборот, — в эти минуты сын стал ему ещё ближе, ещё роднёй, но и ещё… ещё обреченней, что ли.
Да, мы оба обречены, вдруг подумал Серов почти спокойно, нам не справиться с этой жизнью. Нам не справиться.
— Ладно, — сказал он, — замнём для ясности. Раз тебе всё равно — предлагаю прямо сейчас поехать домой.
— Хорошо, папа. Как скажешь.
Сын был явно смущён и уже жалел о том, что вот так сдуру, сгоряча, выдал семейную тайну и причинил отцу боль. Но ведь слово — не воробей!
— Всё, готово, — сказал отец, когда рюкзаки были брошены в багажник. — Поехали!
Они выехали за ворота, медленно спустились по размытой дождём дороге.
— Всё-таки «Волга» — неплохая машина, — сказал Серов, включая «дворники», — двадцать лет на ходу, а как новенькая!
— Да, конечно, — робко поддакнул сын.
— Жаль, что по лесу так и не погуляли…
— Да, жалко.
— И в озере не искупались.
— Да. — сын глубоко, прерывисто вздохнул — и взмолился вдруг:
— Папа, ну пожалуйста, прости! Ты не верь мне, папа! Это я пошутил — со зла… Мама вовсе ничего такого не говорила!
— Да я понимаю, сынок. Не бери в голову. Ты тоже меня прости… А вот и Тихое озеро!
Он нажал на газ, круто повернул влево — и машина с обрыва рухнула прямо в воду, почти под прямым углом — и сразу пошла на дно.
Здравствуй, день семейного счастья!
Каждое третье воскресенье месяца Олег Орлов навещал своих четверых жён, брал у них своих четверых детей и шёл с детьми в парк (или в цирк, или в кукольный театр, или на остров Отдыха — смотря по погоде).
В это августовское воскресное утро погода была чудесная — солнце, лёгкий ветерок, тепло, но не жарко. Орлов тщательно побрился, быстро позавтракал, надел светлые брюки и клетчатую рубаху с короткими рукавами, спустился вниз, в гараж, сел в свою старенькую, но ещё вполне надёжную «Хонду» — и отправился в семейный круиз.
Его первая жена Катя жила с его старшей дочкой Лизой совсем рядом, в соседнем доме. Когда Орлов позвонил к ним в квартиру, дверь сразу распахнулась — Лиза уже стояла на пороге. Черноглазая, смуглая, с торчащими в стороны косичками. Она бросилась папе на шею и стала, захлёбываясь, рассказывать ему о том, как она готовится к школе.
Ну да, ведь через несколько дней, первого сентября, Лизе надо будет идти в первый класс. И сейчас она спешила рассказать любимому папочке о том, как они с мамочкой покупали вчера новенький рюкзачок, и цветные фломастеры, и альбом, и карандаши, и тетради… Уф!
Вторая жена, Наташа, проживала в центре города, куда Орлов с Лизой добрались быстро. Сын Витёк, четырёхлетний карапуз, похожий на Винни-Пуха, уже поджидал их во дворе дома. Наташа молча кивнула Орлову, укоризненно постучала ногтем по циферблату часов (мол, запаздываешь, дружок) — и тут же ушла в свой подъезд.
— Ну, куда поедем? — спросил Орлов, когда дети расселись в машине.
— В парк! — заявила Лиза.
— А я хочу в берёзовую рощу, грибы собирать, — важно сказал Витёк.
— Ладно, решим по ходу, — Орлов глянул на часы. — Айда за Тоней!
Двухлетняя Тоня, дочь Орлова от третьей жены, Маргариты, проживала с мамой на набережной, возле Коммунального моста. Вся компания поднялась на лифте на восьмой этаж — и радостная хохотушка Тоня присоединилась к ним.
— Теперь — за Кешей. Полный вперёд!
И они помчались на правый берег, где на окраине проживала четвёртая жена Орлова, Земфира, с его самым несчастным и самым любимым ребёнком Кешей — восьмилетним дебилом-дауном, очень похожим (конечно же, только внешне) на своего легкомысленного и беспутного папу. И вот уже все впятером отправились снова на левый берег. После бурного обсуждения решили всё-таки ехать в центральный парк. А там их поджидали всевозможные развлечения и сладости.
Для начала зашли в кафе — и Орлов взял всем по мороженому и по молочному коктейлю. Потом Лиза попросила жвачку — и пришлось покупать эту гадость для всех. В этот день Орлов ничего не жалел для своих детей, раз в месяц можно и раскошелиться (если не считать алиментов, которые он исправно платил всем четырём жёнам).
Посетили комнату смеха, потом комнату страха (вторая понравилась детям больше — скелеты, вампиры и прочая забавная нечисть). Потом прокатились на колесе обозрения — и Орлов показал детишкам с высоты птичьего полёта, где что находится в их родном городе.
— А вон мой дом! — кричала Лиза.
— А вон мой! — ревниво подхватил Витёк.
— И мой! И мой! — визжала счастливая Тоня.
— Га-га-га! — радовался и глупый Кеша, который в свои восемь лет ещё не умел разговаривать.
Потом прокатились на детской железной дороге, а потом — на большой карусели.
Сидя рядом со своими детьми в карусельной кабинке, обнимая их, прижимая к себе их кукольные нежные тела, Орлов чувствовал себя очень счастливым. Карусель вертелась, мелькали чужие лица, а рядом, совсем рядом были родные, сияющие мордашки детей, его детей, его любимых ненаглядных детишек.
— Эй, быстрей, карусель! — кричала Лиза. — Крути сильнее, карусельщик!
— Га-га-га! — кричал Кеша.
— Ах вы, мои орлята! — с умилением произнёс Орлов. — Птенчики вы мои сиротливые…
— Орлята учатся летать! — пропела Лиза и засмеялась, глядя на папу.
Они долго ещё развлекались, испробовав почти все аттракционы. Наконец день семейного счастья подошёл к финалу. Орлов развёз детей по домам и уже поздно вечером вернулся в свою однокомнатную холостяцкую квартиру.
Улыбка блуждала по его лицу, пока он раздевался, принимал душ, заваривал кофе, усаживался перед телевизором.
— Как хорошо, — сказал он, продолжая улыбаться и обращаясь к самому себе, а может быть, и ещё к кому-то, — как хорошо, что я — один… бог ты мой… как хорошо… как спокойно… как тихо.
