Когда игральные автоматы попали под запрет, Голубец пошел вширь: переключился на Forex, не забывая при этом уделять внимание ни интернет-покеру, ни спортивным тотализаторам.
Бесчисленное количество всяческих соревнований позволяло развернуться. Голубец смело ставил на все, начиная с армрестлинга и кончая яхтенными гонками.
Главной лузой его спортивного кегельбана стал футбол.
Я был свидетелем многих превратностей его судьбы, но почему-то никакие неожиданности матчей мирового футбола не производили на его прогностические построения такого сокрушительного эффекта, как игры с участием команды “Горняк” из города Учалы. Почему-то именно “Горняк” (Учалы) раз за разом становился камнем преткновения на его пути к богатству. “Горняк” (Учалы) то и дело совершал непредсказуемые кульбиты, с динамитной непреложностью возникавшие в самых основаниях скрупулезно рассчитанных миллионнократновыигрышных комбинаций.
По сути дела, “Горняк” (Учалы) безжалостно крушил благосостояние Голубца. Пусть даже всего лишь мечтаемое.
— Ох уж этот “Горняк” (Учалы)! — слышал я его телефонные стенания. — Ну “Горняк” (Учалы)!
Глядя на него, я меланхолично размышлял о том, какими узкими тропками бродит безумие по нехоженым дебрям наших непутевых голов…
В сущности, я сам игрок, и все мы игроки, и жизнь — игра, и сводила она меня уж с такими знатными игроками, что дух захватывало! — но ни один из них не обладал способностью проигрывать столь математично.
В тех кипела страсть, порождавшая хаос желаний, неопределенность стремлений, жадность и помутнение разума.
Вот, например, Зяма Флейшман.
В три приема продув половину четырехкомнатной на “Аэропорте”, он подался в страну обетованную. Со свойственной ему горячностью ставя на все подряд — то на дружбу, то на журналистику, то на казенные гранты, то на издание русскоязычной газеты, — просыпал остатки. Последние крохи безумец вложил в скважину, которая, по мысли организаторов этой отъявленной панамы, должна была озолотить акционеров.
Когда до проектного горизонта оставались считаные метры, Зяма зачем-то приехал в Москву, поселился у меня и взял неприятную манеру накручивать цифры телефонных счетов поминутными звонками в Израиль с единственной целью: осведомиться о цене акций.
На мой взгляд, он мог бы не обременять брокера столь назойливым вниманием: понятно, что если подход к финишу ознаменован отсутствием даже следов нефтепроявлений, с каждым сантиметром проходки акции должны дешеветь примерно вдвое.
Я напомнил, что с самого начала, исходя из геологических предпосылок, советовал продать бумаги этого нелепого предприятия, — тем более, что при начале бурения они по непонятным мне причинам несколько поднялись, давая ему шанс немного заработать.
Зяма смотрел на меня, хитро сощурившись и кивая с таким видом, будто раскусил политику, внешне приветливую, но по сути нацеленную на обман и угнетение еврейского народа.
Я удивился не тому, что в конце концов брокер сообщил о достижении проектной глубины и об отсутствии на этой глубине хоть каких-либо следов нефти. Меня поразило, что и теперь акции продолжали чего-то стоить. Пусть и исчезающе мало — но все же приходилось заключить, что были психи и почище Зямы: ведь кто-то покупал эту макулатуру после обрушения последних надежд!..
Положив трубку, Зяма криво улыбнулся и развел руками.
Я не знал, чем его утешить.
— Да ладно, — твердо сказал он. — Ничего.
Нельзя было не позавидовать его мужеству.
— Я на этот случай подстраховался, — и, достав из заднего кармана, он с хитрой миной предъявил мне толстую пачку билетов “МММ”.
Нет, Голубец был не таков.
Как-то раз он, зайдя ко мне, принялся рассеянно разглядывать книжные полки.
— Неужели почитать что-нибудь собрался? — съязвил я. — Ты буквы-то помнишь?
— Некоторые, — бесстрастно отозвался Голубец, елозя пальцем по корешкам. — А что почитать-то?
— Не знаю… да хотя бы, например…
И я брякнул первое, что пришло в голову.
Голубец фыркнул:
– “Граф Бисер”! Ха-ха. Ты еще “Графа Монте-Кристо” предложи…
— Во-первых, — сказал я, — почему-то мне кажется, что в числе тех трех или пяти книжек, о которые ты спотыкался на жизненном пути, “Графа Монте-Кристо” не было. Во-вторых, слушай ухом, а не брюхом. Какой еще к дьяволу “Граф Бисер”! “Игра в бисер”! — вот что я сказал!
— Что? — переспросил Голубец, завороженно поворачиваясь ко мне. — Ты говоришь — “Игра в бисер”?
Он нежно улыбнулся, и глаза его затуманились.
Полно, полно, почтеннейший! Не жалуйтесь так! Разве сами вы не были только что в Атлантиде?..
Э. Т. А. Гофман, «Золотой горшок»
Впервые это застало Виктора Сергеевича в кинотеатре.
Уже скользили финальные титры. Он сцепил ладони и потянулся, сладостно жмурясь.
Тут-то и шарахнуло.
Раздался треск — или, точнее, сжатый в мгновенное звучание гул: такой, что воспринимается не ушными перепонками, а всем существом, всеми жилками организма.
Одновременно здание кинотеатра ухнуло метра на три: провалилось — и, каким-то чудом удержавшись от дальнейшего падения, снова застыло, почти не накренившись.
Обрушение произошло так неожиданно и быстро, что когда он конвульсивно схватил за локоть своего приятеля, сидевшего в соседнем кресле, все уже кончилось.
Тот удивленно повернул голову:
— Что ты?
Виктор Сергеевич оглянулся.
Лампы разгорались в полную силу, и окружающее выглядело именно так, как и должен выглядеть полный кинозал сразу после окончания заурядного сеанса: хлопали сиденья, два тесных рукава человеческой реки тянулись к широко распахнутым дверям справа и слева, кто-то еще сидел, одурело озираясь и, вероятно, не находя в себе мужества вернуться в мир реальности.
Публика мирно гомонила, и было очевидно, что никто не обратил внимания на случившееся.
— Просело что-то, — неуверенно сказал Виктор Сергеевич. — Слышал?
Товарищ не понял, что он бормочет, отмахнулся — мол, давай выберемся, потом скажешь. И двинулся к проходу.
Но когда вышли на солнечный свет, Виктор Сергеевич счел за лучшее разговора не заводить.
Потому что, к его изумлению, все вокруг оказалось как прежде: торчал пик гостиницы “Пекин”, лежал под ногами гладкий асфальт, катился поток машин в одну сторону, уходя под мост, и точно такой же выползал из-под моста ему навстречу, и не было видно ни трещин в мостовых, ни разрушенных зданий, ни пожаров, неизбежно сопутствующих подобным разрушениям.
Только у пешеходного перехода стоял наискось грузовик, в задний бампер которого въехала расквасившая морду черная “тойота”.
Но это происшествие, судя по всему, не имело отношения к тому, что пережил он.
— Ну что ты встал, как мент у магазина? — поторопил его товарищ. — Пойдем.
“Как же так? — растерянно думал Виктор Сергеевич, шагая за ним. — Оно все сразу, что ли, просело?”
Он сам не знал, что имеет в виду под словом “все”.
Но всплыло в сознании именно это — Атлантида!..
Виктор Сергеевич давно изжил те мечты и надежды, что отличают мальца, только лишь пускающегося в плавание, от зрелого, закаленного бурями морехода. Символом тщеты человеческого существования стал для него город, бесследно канувший в пучины вод.
Почему именно он? Казалось бы, образ погибшей Атлантиды не выдается из ряда иных катастроф, тут и там рассеянных в сумеречной бездне времени. Даже грубая физичность этого крушения, его лапидарная, внеисторичная стремительность не мешает поставить его на одну доску с не столь молниеносными исчезновениями Греции, Рима, Парфянского царства, Третьего рейха или СССР. Как над Атлантидой сомкнулись волны, вытеснив воздух, коим прежде дышали ее обитатели, так и воздух над пространствами иных государств и империй хоть и посвистывает в будыльях чертополоха, однако уж, увы! — нет тех, кого унесли волны текучего времени, тех, чьи жадные легкие он мог бы сладостно наполнить.
И там тщета, и здесь тщета… и все же картина уходящего в пучину града, впечатавшаяся с черно-белой репродукции какой-то старинной гравюры (кажется, не было и десяти, а вот надо же — на всю жизнь), отчетливо выпирала из тусклой полуреальности всемирной истории: может быть, именно потому стояла особняком, что для ее создания требовались не пыльные обломки музейных экспонатов, а значительно более разнообразные материалы, поставляемые воображением.
Обнаружив как-то раз в одной нелепой книжице дорогой с детства образ, эксплуатируемый автором в интересах своих нелепых умопостроений, Виктор Сергеевич испытал примерно такое возмущение, как если бы кто-то плюнул в его тарелку с супом. Автор покушался не на многое, он рассчитывал всего лишь прозвенеть звучным именем, раскатить эхо, чтобы придать (за чужой, надо сказать, счет) некоторый блеск собственным тусклым словесам. Ничего не вышло: Атлантида торчала из его писанины ни к селу ни к городу, будто золоченый трон посреди обшарпанной комнаты.
