Я постучала по стеклу.
— Зачем ты стучишь по стеклу? Перестань.
Герд откинулся назад, стараясь не встречаться со мной глазами, — так он боялся, что у него сдадут нервы. Я постучала по стеклу.
— Перестань.
Я постучала три раза — в ритме его ответа.
Он застонал, а я провела по стеклу ладонью.
— Сколько времени они уже там, внутри? — спросила я, не сводя глаз с черного окна барака.
— Не знаю, я на часы не смотрел, минут двадцать, наверно.
— Дольше.
Герд не ответил. Он курил. С тех пор, как человек в форме полицейского скрылся с моими детьми, дверь ни разу не открывалась. Никто туда не вошел, ни один человек не вышел. Дверь была закрыта наглухо — так, что я даже засомневалась: не скрылись ли мои дети совсем в другом бараке, на дверь которого я до сих пор не обращала внимания. Или же они хоть и вошли в этот, наблюдаемый мною барак, но давно вышли из него незамеченными где-то с другой стороны. Через заднюю дверь. Может быть, существует подземный ход, ведущий в отдаленный полицейский лагерь, прямо в Центральный Комитет, под темные сине — зеленые своды государственной безопасности. А оттуда только один путь — в подземелье медного дворца. Возможно, под дворцовой площадью находится разветвленный лабиринт со специальными темницами, в которых дети беглых и невозвращенцев сидят взаперти и подвергаются принудительному исправлению. До тех пор, пока они не созреют до того, чтобы преданные государству граждане могли принять их в свои социалистические семьи. В такие семьи, каких, вероятно, и не бывает. А я буду напрасно ждать здесь своих детей.
— Ты тоже видел, как они туда вошли? Вон туда. Видишь тот барак? Они там, внутри. — В голосе у меня слышалась неуверенность, но я все же указывала на барак с псевдо-окнами.
Герд проследил за моим пальцем. Резко выдохнув, он засмеялся и пожал плечами.
— Не знаю, — он огляделся. — Ведь все эти бараки с виду одинаковые.
Домики стояли ровно, в ряд. Слева у каждого была узкая дверь, справа — псевдо-окна, а над ними — неоновый свет. За исключением крайних. Насколько я могла разглядеть, у крайних домиков были не псевдо-окна, у них в окнах горел свет. Герд засопел, выдыхая дым.
— Неужели ты думаешь, будто они хотят оставить твоих детей у себя?
Оставить у себя. Не здесь. Герд мысленно был уже там, за мостом. Я — нет. Герд засмеялся.
— Какая ты смешная. Ты думаешь, им больше делать нечего, кроме как задерживать маленьких детей.
— Не только маленьких детей. — Я тоже пыталась смеяться, только мне это не вполне удавалось. — У нас ведь никогда не знаешь.
— У нас? — Герд опять засмеялся, а у меня на глазах вдруг выступили слезы, я отвернулась, чтобы он не заметил.
— У нас я первым делом приглашаю вас поесть, большую порцию "помм". Я зверски голоден.
Я как раз вытирала рукавом мокрое от слез лицо, отвернувшись к окну, чтобы Герд не смеялся еще и над моими слезами, когда прямо передо мной возникла вдруг какая-то рыхлая физиономия. Еще один человек в мундире, он стучал снаружи в ветровое стекло.
— Окно, — услышала я его голос, большим пальцем он настойчиво указывал вниз. Я принялась вертеть ручку. Стекло легонько скрипнуло.
— Откройте багажник.
Я взглянула на Герда, но он только осклабился и вынул ключи из зажигания.
— Вот, пожалуйста. — Он протянул руку мимо меня к этому полицейскому. Тот выхватил у Герда ключи и скрылся. Хотя воздух был приятный — мягкий и прохладный, я опять подняла стекло. Было слышно, как открывают багажник. Вещи в нем перекладывали с места на место, снизу в машине слышался стук. Чуть позже я увидела, как двое полицейских входят в барак с нашими чемоданами.
Какая-то муха жужжала в нижнем углу ветрового стекла, она снова и снова натыкалась на стекло, казалось, ее маленькое тельце глухо и тяжело бьется, но она не сдавалась, жужжала, на какой-то миг умолкала, снова атаковала стекло. И жужжала опять. Я провела ладонью по приборной доске и вскоре кожей ощутила измученное, жужжащее мушиное тельце. Я медленно накрыла рукой приборную доску, пока муха не стала щекотать меня между пальцами, не переставая жужжать и махать тонкими крылышками; она так меня щекотала, что я стиснула пальцы и прижала их изо всех сил к приборной доске. Муха отчаянно билась, но высвободиться не могла. Пространство между моими пальцами и пластиком доски казалось большим, время от времени я чувствовала, как она бьет крылышками. Я невольно представляла себе беловатую жидкость, которая выступит, если придавить муху. Вдруг раздался громкий стук в стекло, я могла видеть только кулак стучавшего, но ни лица, ни формы не видела. Дверца открылась. Я чуть не упала на этого человека. Он подхватил меня.
— Вас что, надо просить?
— О чем вы?
— Пройдемте со мной. — Полицейский грубо схватил меня за голую руку выше локтя и потащил за собой. Я споткнулась о низкую ступеньку. Внутри барака передо мной тянулся коридор, казавшийся слишком длинным для этого строения, наверное, он проходил не через один, а через два или три барака. Меня втолкнули в какую-то комнату, где нас как будто бы уже ждали. За узким столом сидели два почти одинаковых человека. Они тоже были в форме, однако, не в форме Народной полиции. Не стоило ломать голову над тем, к какому ведомству принадлежали эти люди. Игра в прятки и обман были непосредственно связаны с переодеванием в разную форму. Эти двое наверняка были близнецы, так велико было их сходство; по меньшей мере, братья.
— Садитесь. Вы уезжаете, чтобы выйти замуж за Герда Беккера?
— Да.
— Вы с ним живете в Западном Берлине? В одной квартире?
— Разумеется.
— И ваш будущий муж уже все устроил, так? Он уже давно живет в этой квартире, так?
Я уверенно кивнула:
— Да, разумеется.
Пока тот, что сидел справа, вел допрос, его брат рылся в бумагах, казалось, он что-то искал.
— Послушайте, ведь все это уже внесено в протокол. Только на прошлой неделе я была в госбезопасности, там речь шла исключительно о господине Беккере.
— Вот как? Что это был за допрос, фройляйн — или фрау Зенф? Нелли Зенф. Вы уже были замужем.
— Нет, вы же знаете.
— Даже за отцом ваших детей?
Я покачала головой.
— Так что же?
— Нет.
— Но именно теперь вы пытаетесь выйти замуж, так?
Именно теперь? Терпение, сказала я себе. Терпение, только не терять самообладания. И я ответила:
— Да, я этого хочу.
— А отец ваших детей?
Я неприязненно взглянула на брата, сидевшего справа.
— Вы же знаете.
— Что? Что мы знаем? Вы не желаете отвечать?
Они хотят тебя позлить, подумала я, ничего страшного, они просто хотят тебя позлить. Какое удовлетворение мог получить этот мелкий чиновник при власти от подобных вопросов и ответов?
— Западный муж подходит вам больше?
Я кивнула, дернула плечом. Что я знала о западных мужчинах и о западном муже как таковом, о том, подходит он или нет — для каких целей? Герд помог мне создать иллюзию, это ему очень хорошо удавалось.
— Ваша мать тоже не была замужем. Похоже, у вас в семье такая традиция, верно? Свободный брак. Внебрачные дети. А мы, выходит, должны вам поверить, будто вы там выйдете замуж?
— Это было не так-то просто.
— Простите, что?
— Для моей матери. Не так-то это было просто. Другие законы, другие нравы. Сначала им не разрешали, потом они и сами не хотели.
Близнецы смотрели на меня в недоумении. Пока тот, что справа, не сказал левому, не поворачивая головы:
— Евреи.
Левый рылся в бумагах, постукивал указательным пальцем по какой-то странице и бормотал что — то вроде: "Да их ведь уже нету… Их вообще больше нету".
— Ваша мать была еврейка? — Правый таращился на меня, разинув рот.
— Она и по сей день еврейка. Да. Нет, она неверующая. Теперь уже неверующая. Во всяком случае, в Бога она не верует. Она верует в коммунизм, но это вам известно.
— Ты это знал? Она была знаменитой?
Едва лишь немец прослышит про выжившего еврея, он сразу думает, что это, наверно, знаменитость. Громкая слава представлялась единственной возможностью избежать какого-либо из верных способов умерщвления. Если кто-то спасся, значит, он был знаменит, не в последнюю очередь потому, что спасся. Левый листал бумаги в папке и пальцем указывал то на одну, то на другую страницу.
— Ваша мать родилась в двадцать четвертом, отец — в двадцать втором году, но в тысяча девятьсот пятидесятом он умер, еще будучи во Франции. Что здесь написано? Возвращаясь из изгнания?
Левый перевернул страницу, Правый неприязненно посмотрел на меня:
— Ваша бабушка вернулась тогда в Берлин вместе с вашей беременной матерью. И здесь родились вы.
Я не ответила, в конце концов все это должно было значиться в документах.
— Почему в Берлин?
— Я же вам сказала: теперь она верует в коммунизм.
