— А когда отец дополз до места, снег был страшно глубоченный, то увидел двоих мужчин, один почти мальчик. Они сидели плечо к плечу, взявшись за руки и прижавшись спиной к скале, и он решил сначала, что они живы, потому что мальчик сидел с открытыми глазами, но они так заледенели, что их нельзя было даже расцепить. Если хотите, пойдемте покажу, где они сидели.
Они на пару отправляются в сторону северной стрелки, на горизонте идет на запад судно. Мать накрывает на стол. Помидоры, омлет, семь кружков салями, холодная рыба. Заслышав шаги, она успевает пригладить волосы и одернуть передник. Это Мардон. Вымыв руки, он садится за стол.
— Ты не видел Марион? — спрашивает Мария.
— Она прогуливается с Крафтом.
— У-у… вот оно что.
— Она сама пошла к нему, они поговорили немного и отправились на северную стрелку.
Она не отвечает, разливает кофе по чашкам, садится и погружается взглядом в полоску неба над материком, потом говорит в закрытое окно:
— Надо бы пригласить его как-нибудь вечерком.
— Еще не хватало.
— Как хочешь.
— Он мне не нравится.
— Это понятно. Но я подумала, раз Марион… Если они постоянно где-то встречаются, то лучше…
— Это первый раз.
— Как знать.
— Как знать, — говорит Крафт. — Свобода вообще не поддается учету. Наверно, у нас больше свободы, чем у прочих, но исключительно потому, что власти предержащие в этой стране полагают, что наша свобода не несет никакой опасности обществу. Иначе б мы лишились ее в одно мгновение. По этой причине наша свобода тоже ущербна. Разница между нами и прочими местами не качественная, но количественная.
Она не отвечает. Они подходят к красному домику. Отец берет моток веревки и спускается на пристань. Небо очистилось, кричат чайки. Восемь вечера. Как время бежит! Смотритель маяка и его жена раздеваются на ночь. Марион лежит в кровати под исчезающей тропинкой, занавески задернуты, горит ночник, она улыбается и вертит в руке портсигар. Мать с отцом спят. Посреди ночи Крафта будят кошмары, и он не может сразу сообразить, где находится.
* * *
Солнце с юга заливает остров. С севера к нему поспешает лодка. Сидящий за штурвалом Мардон видит, что к пристани спускается Альберт Крафт. На голубом небе прочерчивает белую загогулину самолет. Марион наблюдает, как он исчезает в солнечном диске — и тут же распадается тишина. Она краснеет. Ты ненормальная, думает она. Смотритель маяка протягивает Крафту письмо и говорит пару слов, нельзя сказать, чтоб нелюбезных, хотя называть их любезными тоже странно, поэтому обзовем их лучше ничего не значащими, и на эти ничего не значащие слова Крафт отвечает вполне дружески, но без панибратства, тогда смотритель вручает ему бумажный пакет с заказанными покупками, и Крафт уходит к себе, с пакетом в одной руке и письмом — в другой. Когда до его двери остается какая-то пара-тройка шагов, на приступок большого дома выходит смотрителева жена, и хотя с такого расстояния легко обознаться, Крафту кажется, что она кивает ему, в этом нет ничего особенного, он кивает в ответ, укорачивает шаг, улыбается; она могла ошибиться, но вроде он улыбнулся ей, и она тоже улыбается и поправляет волосы, в то время как Марион лежит на спине в Восточной бухте и смотрит на белый рубец на небе, он теперь не такой прямой и ровный, потому что ветер растрепал его, пока теснил к северу. Дверь в хижине стоит нараспашку, и неизвестно с какой стати Крафт вспоминает, что хотел попросить смотрителя сводить его на маяк; это не горит, но, с другой стороны, эта мечта — нет, нехорошее слово, это желание настолько обременительно, во всяком случае, не настолько необременительно, чтобы не стремиться разделаться с ним возможно быстро, поэтому Крафт ставит пакет на пол, кладет на стол письмо, выходит обратно на солнце и снова спешит к пристани. Смотритель поднимается домой, тяжело увешанный покупками (придется подождать с просьбой, не могу же я приставать к человеку, который столько тащит), и Крафт предлагает помочь, но смотритель отвечает: спасибо, это все легкое, и лживость ответа настолько зрима, что его естественно расценить как грубость, хотя с чего бы? — поэтому Крафту ничего не остается, как все же изложить свою просьбу, очень пространно, слово за слово внушая смотрителю убеждение, что это не ребячество, а под конец он заявляет, что маяки всегда будоражили его воображение, наверно, потому, что сам он вырос страшно далеко от моря. У смотрителя сбилось дыхание, он не отвечает сразу, пока Марион встает и подходит к кромке воды, но потом он говорит: конечно, раз вам так хочется. Крафт считает ступеньки, но неожиданно у него перед глазами возникает смотрителева жена, и она стоит перед его взором, пока он не добирается до круглой башни наверху и не видит оттуда, сверху, Марион, возвращающуюся из Восточной бухты. Он обнаруживает бинокль, пытается навести на нее, промахивается, двигает его выше, ниже — попалась! да как близко, четко, до непристойности, думает он. А потом мрачнеет: так они все дни следили за мной, а я не догадывался; когда я не в хижине, им видно малейшее мое движение, как мне сейчас видно ее, трехсот метров как не бывало, для оптики такого качества это не расстояние. Она идет и улыбается солнцу и ветру, когда она поднимает глаза на маяк, Крафт отшатывается и опускает бинокль, а Марион неожиданно приходит в голову, что последний раз она плакала на похоронах бабушки, не потому, что безумно ее любила, хотя бабушка по-своему была ей дорога, но слезы навернулись Марион на глаза не от скорби, а от умиления, слишком все было благостно: легкий, тихий дождик, опущенные долу серьезные лица, пение, больше похожее на неглубокий вздох или бормотание. Крафт вспоминает, где и как лежал бинокль, кладет его на место и тут видит, что она свернула с тропинки и идет к маяку, потом слышит шаги по железным ступенькам. Она упирает в него ошарашенный, неприязненный взгляд и опускает глаза.
— Я не знала…
Смотритель устроился за столом и листает ту газету, что посвежее. Муха ползет по его голой руке и приятно щекотится. Мария сидит напротив со второй газетой, за предыдущее число. Она оперлась локтями на страницы четыре и пять и положила голову на руки. Марион стоит в центре башни, над морем, задвинув Крафта ближе к материку; подсвеченная солнцем белая стена дома напоминает белый квадратик письма, и вдруг в нем оживает беспокойство: внизу, в хижине, его ждет еще одно заинтересованное мнение, оно стремилось к нему самое малое два дня, искало его. Мнение это, еще ему неизвестное, уже заявило свои права на его свободу, а выпусти его на волю — разберется с ним по-свойски, не спросясь, а от него, Крафта ниточки потянутся дальше… он оборачивается и спрашивает:
— Можно взять бинокль?
— Конечно. Пожалуйста.
У белого квадратика прорезываются окно и дверь над высоким приступком. Смотритель складывает газету, муха перелетает с его руки на лоб Марии, та отгоняет ее.
— Я купил ящик пива.
Она реагирует на интонацию; она помнит последний разговор и знает, что ему это хорошо известно. Не отрываясь от газеты, она откликается:
— Правда?
— Да… я подумал, может, нам и в самом деле надо пригласить его.
Она поднимает глаза от газеты, но не задерживается взглядом на муже, а устремляется к окну и впивается в большую землю.
— Тебя не поймешь.
— Он попросился на маяк.
— Вот как?
Крафт откладывает бинокль, чувствует, а может, внушает себе, что Марион смотрит на него, и с улыбкой поворачивается к ней; прежде она ни разу не видела у него такой улыбки, но вряд ли она обязана без промедления потупить взор — может же он минуточку побыть ей, допустим, дядей? Внезапно она чувствует, что этот названый дядя — чужой мужчина, и стыд заливает ей лицо и кружит ему голову, в результате чего, сидя в десятом часу за столом в гостиной большого дома и угощаясь пивом, он встречается с ее прикованным к нему взглядом всякий раз, как того пожелает. Смотритель завершил рассказ о кораблекрушении, уложившись в четыре стакана, Мария и Марион застряли на втором. Солнце кладет в западное окно лучи почти параллельно полу, до Крафта доносятся чаячьи крики. Мария замечает, что он поглядывает в ее сторону, и выпрямляет спину, улыбается, прильнув губами к стакану, и думает: заигралась я, да! А поскольку мысль эта не пугает ее, Мария продолжает улыбаться. И Крафт, и Марион видят это, а смотрителю застит свет низкое солнце. Вот так и наставляют рога, муженек. Марион вынуждена отлучиться, она идет размеренным шагом, хотя в душе у нее все ходуном — солнце садится, слава Богу. Смотритель уходит на кухню принести пива, всего-то делов на две секунды, и взгляды Марии и Крафта немедля скрещиваются, они глядят друг на друга без улыбки и без звука, пока шаги Мардона не вспугивают их; он выставляет на стол три бутылки и говорит не к месту разнузданно, что пиво — это вещь, все поддакивают. Крафт с интересом обнаруживает, что симпатизирует смотрителю, хотя этот человек, можно не сомневаться, следил за ним в бинокль со своего маяка, и это аморально. Возвращается Марион, садится, мать поворачивается, но не смотрит на дочь, а в задумчивости осушает свой стакан пива, в голове у нее роится множество мыслей, и ни одна не дается, потому что к ним примешиваются глаза Крафта и голос Мардона; но послезавтра, думает она, когда Мардон снова уедет на материк, я не стану прятаться, а если Марион уйдет в Восточную бухту, то я подманю его, а вдруг он поднимется на маяк — у меня всегда найдется дело там, и она произносит:
