— Если б хоть был один шанс... Ты знаешь меня, Тим... Нам не удастся спасти ни единого человека. Пойдем на дно прежде, чем увидим берег. И так думают многие...
— Кто именно?
— Экипаж. Толкуют, что вот-вот конец.
— Мы должны рискнуть.
— Люди другого мнения.
— А ты, Бертрам?
— Отвези их домой, Тим. Вот мое мнение. Верни домой.
На полубаке сидели свободные от вахты матросы; двое дулись в карты, один спал, навалившись на стол, под иллюминатором шел какой-то сдержанный разговор, перед шкафчиками жевали куски хлеба с тушенкой, запивая кофе из алюминиевых стаканчиков. Пахло мазутом и краской. Новенький — молодой паренек в кожаном комбинезоне — сидел отдельно и читал; он то и дело закрывал глаза и откидывался назад, положив ладони на замусоленную книгу.
Сейчас, в минуты тишины, особенно ощущалась вибрация судна. Неожиданно раскрылась дверь, медленно вошел радист и замер; его взгляд был устремлен поверх нас, он стоял, будто прислушиваясь, не к нам, не к сдержанным голосам под иллюминатором, а к далеким сигналам, к треску в эфире, которые привели его в растерянность — не в отчаяние, не в панику, а лишь в растерянность, и поскольку он не изменил своей позы, всеобщее внимание обратилось на него.
— Ну чего там? — раздался голос.
— Под Люнебургом, — тихо начал радист, — Фридебург подписал — адмирал флота фон Фридебург — капитуляцию! — И в наступившей тишине твердым голосом добавил: — На всем британском фронте мы капитулировали, и в Голландии, и здесь, в Дании, тоже. — Закурив протянутую ему сигарету, он договорил: — Подписано в ставке Монтгомери под Люнебургом.
Он оглядел всех, одного за другим, настойчиво, как бы призывая к одному-единственному решению, но никто из нас не отважился произнести хоть слово. Никто не пошевелился, все какое-то время сидели оцепенело, будто припаянные.
Первым отреагировал Еллинек, наш старший пиротехник, — в команде МХ-12 поговаривали, что его за долгий срок службы дважды понижали в звании. Он легко поднялся с места, подошел к своему шкафчику, вытащил из-под шерстяного тряпья бутылку рома и по-компанейски поставил ее на стол. Но одобрения это не встретило, никто не потянулся к бутылке, все взоры снова устремились к радисту, как будто он еще не все сказал, будто утаил что-то такое, что касалось непосредственно нас, нашей команды. Вряд ли кто заметил, что у Новенького выступили слезы на глазах.
Вечерняя заря, казалось, утихомирила Балтику, закатные краски расплывались причудливыми узорами; то тут, то там вода пенилась, вскипала, бурлила — это скумбрии врезались в косяк сельди. Командир велел принести ему чаю на мостик; когда он курил, то по привычке охватывал рукой головку трубки, чтобы прикрыть слабый огонек. Наблюдатель решил сменить бинокли — дневной на тяжелый ночной; обшаривая взглядом горизонт, он поворачивался в поясе, как заводной механизм. Ничего не обнаружено; МХ-12 шел полным ходом сквозь медленно наступающие сумерки и казался неуловимой целью в морском просторе.
Никто не спал — не хотелось; судно было затемнено; матросы сидели за столами при тусклом синем свете и слушали старого пиротехника, который вроде бы разбирался в том, что означает капитуляция для MX-12.
— Это же ясно, — говорил он, — всегда так делается: стать на якорь до самой сдачи; ничего не портить, никакого затопления и уж подавно никаких операций.
Он поднял голову, ткнул пальцем в направлении мостика и пожал плечами с видом разочарования, недоумения, будто хотел сказать: мол, они там, наверху, видать, не поняли, не соображают, что надо лечь на обратный курс, назад к нашей стоянке.
— Вот была бы потеха, если б нам сейчас вмазали после капитуляции, — сказал кто-то, на что Новенький, который все время сидел в раздумье, сдавленным голосом заметил:
— Ну и лезьте в шлюпки, драпайте, если обделались. Слушать вас тошно.
В светлом сумраке показалось судно с большой осадкой — танкер, шедший на запад; он еще не миновал нашей кормы, как с него передали на МХ-12 сигнал: «подводные лодки». Танкер резко сменил курс, а мы направились к тому месту, где наш наблюдатель обнаружил перископ по его следу — мерцающей дорожке, — причем никто на мостике не понял, чего этим маневром хотел добиться капитан, ведь у нас на борту не было глубинных бомб. Может быть, он решил таранить подлодку, а может, думал, что наша атака даст танкеру шанс ускользнуть; во всяком случае мы несколько раз прошлись по тому участку, орудийные расчеты стояли наготове, и лишь после долгих поисков легли на прежний курс.
— Надо вывезти раненых, — сказал.командир, — только это мы еще сможем сделать... вывезти как можно больше.
— Мы капитулировали, Тим, — сказал штурман.
— Капитуляция частичная.
— Ты знаешь, к чему она обязывает нас.
— Сдадимся ли мы завтра или послезавтра... даже если мы вывезем на запад всего горстку... У командования лишь одна эта цель: доставить наших людей на запад... вызволить с востока...
— А где ты сдашь корабль?
— Где? Может, в Киле. Может, во Фленсбурге.
— Значит, окончательно решил?
— Да. Идем в Курляндию, заберем людей и — домой.
— Ты знаешь, что все операции необходимо прекратить.
— Это наша последняя операция.
— Нас могут привлечь к ответу. Тебя. Команду.
— Что с тобой, Бертрам?
— Послушай, Тим, люди ждут. Команда не пойдет на риск. Он не оправдан. После капитуляции.
— И чего же вы хотите?
— Идти обратно.
— Ты говоришь за них?
— За них. И за здравый смысл. Потолкуй с ними сам. После всего... У людей только одно желание: чтобы ты привез их домой.
— Ты понимаешь, что это значит?
— Они решились.
— Я спрашиваю: вы понимаете, что это значит?
— Они имеют на это право. Сейчас, когда все миновало.
— То, что вы задумали, может плохо кончиться... Бертрам, за судно я отвечаю. И приказываю здесь я.
Они заняли мостик еще до того, как заступила вторая вахта; поднимаясь по ступенькам, топали решительно и торопливо — человек шесть-восемь; они явно рассчитывали встретить сопротивление, по меньшей мере отказ повиноваться, но худшего не произошло, и они взяли карабины на ремень стволами вниз. Окружили командира, который хранил молчание и спокойно продолжал курить, а первого вахтенного офицера оттеснили в штурманскую рубку.
В следующие мгновения мне показалось, будто мужество покинуло их, будто все они вдруг осознали, чем рискует зачинщик, и потеряли дар речи. Стоя у штурвала, я увидел, что они растерялись, никак не решатся на следующий шаг; я ощущал также охватившее их какое-то странное смущение, которое по мере затянувшейся молчанки усиливалось, вероятно, потому, что в душе они еще относились к командиру с подобающим уважением. Но вот на мостик поднялись штурман с пиротехником; похоже, они заранее распределили между собой роли. Протиснувшись сквозь плотное кольцо матросов, старый пиротехник взглянул в лицо командиру и без особой резкости высказал требование экипажа. В первых словах его еще звучала надежда, что командир признает справедливость требования и выполнит его — пусть даже против своей воли.
— Господин Калеу, — сказал он, — вы знаете, что мы относимся к вам с уважением. Большинство из нас участвовали во всех операциях. Многие понимают, чем обязаны вам лично... Но вот настал конец. И у нас единственная просьба: отдайте приказ идти обратно.
Командир оглядел всех подряд, весь полукруг мрачных лиц. Не видя явной угрозы, он сказал:
— Идите на свои места, марш. — Никто не двинулся. — По местам, я сказал! — Голос его звучал, как всегда, спокойно, сдержанно и остался таким же ровным, когда он, выждав, заключил: — Это неподчинение приказу.
— Мы хотим лишь живыми вернуться домой, — сказал пиротехник — Возвращайтесь вместе с нами, господин Калеу.
После предупреждения, показавшегося кому-то почти отеческим: «Не навлекайте на себя беду, ребята», командир напомнил, что у MX-12 ограниченная задача и что он намерен ее выполнить, разве только командование изменит приказ.
Каждый понял, что это был последний шанс, который он предоставлял оккупировавшим мостик; и, словно проверяя, чего он достиг своим обращением, командир двинулся назад к штурманской рубке, видимо, чтобы вызволить вахтенного офицера. По знаку пиротехника двое матросов преградили командиру путь.
— Так, — сказал. командир глухо, — так... Значит, коллективное неповиновение приказу в море, это мятеж.
— Ступайте к себе в каюту, — сказал пиротехник, — вы и вахтенный офицер. До возвращения домой будете под арестом.
— Слушайте, — сказал командир, — слушайте хорошенько: на борту еще командую я; то, что вы делаете, это бунт.
Напряженное, полное неуверенности молчание внезапно нарушил штурман:
— Я отстраняю вас от должности. Для безопасности корабля и экипажа беру командование на себя, со всеми вытекающими последствиями. И буду отвечать за это.
