Кем же был его автор? Чем он жил, о чем сожалел? В моем воображении рисовался то образ сверходаренного студента из Бостона, то дряхлого внука белогвардейского генерала из Миннесоты, то пермского или новгородского знатока литературы так называемой «первой волны» эмигрантов, каким-то чудом оказавшегося в Нью-Йорке и по рассеянности забывшего свой роман в библиотеке. Едва ли его мог написать какой-нибудь американский профессор-славист, проживший несколько лет в России, или ученая дама из Петербурга, перебравшаяся в Огайо или Миссури. Стыдно признаться, но была минута, когда я в своих сомнениях дошел до того, что заподозрил в его авторстве дражайшего Томпсона. Что, если он только талантливо разыграл меня, думал я, а на деле прекрасно владеет русским языком, происходя от какого-нибудь сибирского лесоруба, в начале прошлого века переехавшего на жительство в Канаду? И к чему бы автору скрывать свое имя? — продолжал размышлять я, покачиваясь в кресле экспресса, спиной к своей цели. Одно дело укрыться за узорной ширмой псевдонима, или перепоручить авторство легендарному Оссиану, как сделал Макферсон, или гусляру Маглановичу, как сделал Мериме, или покойному помещику, с которого взятки гладки, как сделал Пушкин, и совсем другое оставить свое изделие как есть, не тронутым клеймом мастера, как бы перелагая всю ответственность на плечи традиции, — и это в эпоху, когда имя, ярлык важнее самой вещи! Однако эти дорожные догадки и умозаключения, разумеется, недорого стоили.
Готовя этот роман к изданию, я ограничился минимальной правкой, относящейся в основном к уже упомянутым мною орфографическим особенностям текста, и исправлением явных опечаток и описок Единственным вкладом, который я себе позволил, был приложенный мною перевод иностранных слов и выражений, встречающихся в нем. Вместе с рукописью «Оранжереи» в желтом конверте находилась тонкая школьная тетрадь, заполненная стихами. На обложке ее из рыхлой лиловой бумаги я разобрал карандашную пометку: «Послед, глава». Надеюсь, я правильно рассудил, поместив эти стихи в конце книги.
Теперь следует сказать несколько слов о сохранности рукописи. При первом чтении мне показалось, что все страницы и строки на месте. Но это была бы немыслимая удача, принимая во внимание хотя бы то обстоятельство, что она много лет перекладывалась с места на место державшим ее у себя библиотекарем и досталась мне в виде груды измятых и перепутанных листов. Месяц спустя, уже вернувшись в Европу и перечитав роман, я обнаружил в нем небольшие, но все же досадные прорехи. Оказалось, как мне ни жаль это признавать, что несколько страниц в 4-й главе «Оранжереи», в том месте, где речь идет о шекспировской «Буре», утрачены. Не могу ручаться, что и в 6-й главе нет зияний и щелей, поскольку она изобилует рукописными вставками на отдельных листах без сколько-нибудь связной пагинации. Во всем остальном, насколько можно судить, не имея здравого средства снестись с самим господином сочинителем и располагая лишь собственно холстом без рамы и подписи, роман этот сохранился полностью.
Проверив наудачу несколько упомянутых в нем исторических имен и названий, я убедился, что все они соответствуют действительности, — во всяком случае, той действительности, в наличии которой нас стремятся уверить историки и проповедники. Вместе с тем, сколько я ни справлялся со старинными картами и фолиантами, сколько ни рылся в энциклопедиях и путеводителях, мне не удалось отыскать сведений ни о «Странной Книге», ни о далматинских колонистах на скалистых Островах Каскада.
А Морозов, д-р филологических наук
Альта, декабрь 2010
And in the morn,
I'll bring you to your ship…
The Tempest[2]
1
Как за некое чудо почитая ночь зачатья, прошедшую в цветочном чаду укромной институтской оранжереи на широкой и шаткой садовой скамье, крытой его синей, с алым шелком в подкладку, шинелью, Марк Нечет назвал свое чадо Розой.
Острослов и задира, волокита и книгочей, Марк Нечет происходил из древнего запредельского рода, в середине пятнадцатого столетия основавшего на приморских островах Днепра княжество Малого Каскада. Предки его, монархи да мореходы, алхимики да оружейники, чьи славные имена то и дело мелькают на шершавых страницах за-предельских хроник, как и большая часть островитян, были выходцами из далматинских славян, бежавших от венецианского рабства. Было среди них и немало крамольников, грубоватых, легких на подъем людей, потомков тех самых hommes obscures[3] (как презрительно именовали во Франции приверженцев катарской ереси), что, спасаясь от преследований папских легатов и войск Людовика Святого, перебрались в Боснийское княжество, а оттуда — на побережье Далмации. Соединившись, о чем повествует «Странная Книга», с несколькими благородными далматинскими семействами в крепости Cattaro (или Cathera, Декатера, Котор — не тот ли самый в этом слове греческий корень, что послужил для названия катаров — «чистые, незапятнанные»?), сохранившейся до наших дней в узкой оконечности извилистого Адриатического залива, ведомые решительным Маттео Млетским, хорошо знавшим восточные морские пути, в сентябре 1420 года, под монотонный бой колоколов собора св. Трифона и прощальные крики пестрой толпы на каменной пристани, они навсегда покинули Зету, отплыв по синей глади Rhizonicus Sinus[4] «на двух больших и пяти малых галерах» на берега «гостеприимного моря», в Таврию, и «был им попутный ветер».
С детских лет Марк Нечет знал, что одна из двух больших галер, а именно «Tranquilitas»[5], принадлежала его пращуру Марко Нечету-Далматинцу (1375—1452), богатому негоцианту родом из Антивари. Еще в юности оставив отчий дом, он многие годы странствовал по миру. В тридцать лет, женившись на младшей дочери цавтатского приора, прекрасной Ружице, он остепенился и осел в Трогире — крытом гнутой оранжевой черепицей островном городке, разграбленном венецианскими кондотьерами в июне 1420 года. Его корабли были среди прочих, сражавшихся против Томмазо Мочениго вблизи Спалато. На его деньги закупалась провизия и клинки. Преданный венгерскими союзниками, Нечет-Далматинец был схвачен в лазоревой гавани Зары, где он владел складом пряностей, увезен в Венецию и брошен в тюрьму. Два месяца спустя, полумертвый из-за гнилой горячки, он за фантастическую цену в пятьдесят тысяч золотых дукатов был выкуплен из плена сыновьями и тайно привезен в Котор. Изнуренный и разоренный, но не сломленный, он решил попытать счастья на чужбине. От прежнего богатства у «Марко из Антивари» осталось «пятеро душ детей и всего два сундука обычного домашнего скарба», как, не скрывая досады, записал рачительный автор «Странной Книги» (и не есть ли, говоря вообще, писание книг особой формой рачительности?): скупой на комментарии относительно характеров, внешности и обихода «далматских отщепенцев», но зато дотошнейший ревнитель их разнообразного имущества, переданного по соглашению в общее пользование на время скитаний, он до конца своих дней вел счет приобретениям и потерям странников.
В доме Марка на Градском холме сохранился единственный прижизненный портрет Нечета-Далматинца — сплошь в мелких трещинках, — принадлежащий кисти неизвестного художника флемальской школы, — на котором он изображен en face пятидесятилетним патриархом в горностаевой мантии. Легко заметить, что от этого своего родоначальника Марк унаследовал узкий породистый нос с горбинкой, темные вьющиеся волосы, крепкое сложение и изящные кисти рук Живость ума, напор и бесстрашие, уравновешенные рассудительностью и некоторой поэтической апатичностью, свойственной всем Нечетам, также, похоже, достались ему в наследство от «бедного изгнанника Марко», как себя называл его далекий предок, которому не чужды были скорбные настроения и который, подобно другому знаменитому изгнаннику, слал горестные «ex ponto»[6] на родину в Зету.
2
О безымянном авторе «Странной Книги» известно немного. Из одних источников следует, что он был лигурийским толмачом и книжником, перебравшимся в поисках лучшей жизни в процветавшую Флоренцию. Там он снял чердак с окнами на колокольню Сан-Сальви и поступил на службу к богатому нотариусу. Будучи еще молодым человеком, он на живописных берегах Арно читал Овидия и Боккаччо, писал новомодные итальянские сонеты (abab abab cdc dcd) и угловатые латинские эклоги, посвященные некой R, и предавался мечтам, уносившим его воображение к мифическим Аркадиям. Вскоре хозяин услал его с вполне земным поручением в Далмацию, откуда он не пожелал возвращаться и где годы спустя примкнул к которским странникам. По другим, более надежным источникам, он был домашний учитель и «memers», то есть заика, в тридцать лет отправленный в адриатическую ссылку за свое вольнодумство и вспыльчивость.
