Он встретил компанию на пороге галереи «Арт-самоход». Лотта Мощенская глядела ожившими заблестевшими глазами как будто сразу во все стороны, по-гекконьи, обшаривала взглядом огромный зал, выкрашенный белой краской. Огромные пустые стены из блоков. И на белизне и пустоте в черных рамах сияли фотографии-коллажи. В одной раме перевернутая пятиконечная звезда венчала купол храма. В другой существо неопределенного пола в ошейнике и черной коже угрожало хлыстом другому такому же. Ало накрашенная тетка держала на коленях покрывшийся пятнами труп худого мужчины, уткнувшегося ей в большую голубоватую голую грудь с зелеными прожилками. Называлось — «Пьета».
— Фотография сейчас — самый массовый вид изобразительного искусства, и, казалось бы, логично именно здесь ждать каких-то открытий, новшеств, — говорил Игнат.
Он поминутно расцеловывался со знакомыми и знакомицами, которые бродили по залу. Лотта, судя по жидкокристаллическому блеску глаз, выбирала, на какую из двух традиционных ролей определить Оболешева.
— Но на самом деле массовость — всегда профанация. Нельзя позволять толпам заниматься тем, к чему как к делу жизни призваны единицы, даровитые одиночки, истинные эстеты и ценители неожиданных поворотов, мощных обобщений. Цифровая фотография тонет в стремительно разрастающемся потоке самой себя…
— Да. Я читала об этом где-то в ЖЖ, — сказала Лотта, и Игнат на секунду осекся. — На самом деле нужно пережить внутренний переворот, и тогда все средства станут не важны. Как тот, помнишь, Валя, твоего друга, Максима? Представляете, он в монахи подстригся.
— Не подстригся, а постригся.
— Какая разница! Кстати, они в действительности не постригаются, так и хотят патлатые.
— Ну, тут уж кто как, — возразил Игнат. — В каком-то метафизическом смысле…
— И, главное, взял себе имя Нектарий, — перебила Лотта. — Не понимаю вообще, что за дурацкий карнавал, Дорофей, Нектарий, Агафангел. Нектарин бы еще взял. Но главное он пережил. Ему удалось это. Как ему удалось? А ведь он жениться хотел, да, Валя? Одна девушка из нашей тусовки чуть с ума не свихнулась. У нее и так-то ума особо не было, а тут последний жених черт знает что, сам себя готовит в невесты и о женихах толкует каких-то небесных. Нет, есть в этом во всем какой-то скрытый гомосексуализм.
— Может быть, гомоэротизм в высшем смысле… — начал Игнат.
— Ну всё, это без меня. — Сказала Валентина. — Покедова!
Выцветающая с каждым шагом тень статиста тащилась на некотором удалении, Валентина отстала от подруги и ее кавалера, подошла к тени и сказала бездумно, чтобы занять секунду:
— Ну, как вы находите?..
— Что я нахожу? Ничего я не нахожу, — сказала убитая горем тень. — Это оно меня находит. Само.
Валентина заметила темные круги под глазами. Бледный и мрачный, как средневековый рыцарь, Лоттин вассал сжимал и разжимал кулаки, но руки его бессильными стеблями висели вдоль тела.
— Как вас зовут? — спросила Валентина.
— Жано. Иван Тытянок, — поправился тот. — Лотта настаивает, чтобы я представлялся Жано.
Вампирша с Игнатом, которого она уже взяла под локоть, переходили от фотографии к фотографии. Валентина посмотрела на снимок кукольного ребенка с пухлыми пупсовыми губами и невероятно-голубыми глазами, прополощенными в фотошопе до небесной голубизны и пустоты.
— Слепцы. Фотографы — а такие слепцы. Не видят ничего.
— Наверное, Иван — все-таки лучше. — сказала Валентина.
Под каждой фотографией рядом с названием и именем автора висела маленькая табличка: «Если понравилась работа — отправь SMS на номер…»
— Я мечтаю о войне, — вдруг с жаром сказал Жано-Тытянок. — О войне, ты представляешь? Ты должна представить. Вот внезапно среди ночи раздается звонок, и я наконец ухожу — нас собирают в ангаре или в аэропорту, никто не знает, куда, но никто и не спрашивает. Просто всем выдают оружие и велят выполнять приказы. Это — да. Настоящее. Как скучно жить. Война идет. Она всегда шла. Она никогда не прекращалась.
Наперерез подобрёл благообразный посетитель — седые локоны, перекручиваясь, спадали на плечи, осеняя все окружающее пространство мелким прахом перхоти. Серые глаза в набухших чайных пакетиках век смотрели квело, губы пребывали в непрестанном шевелении:
— История цивилизации невозможна без золота, и я, как главный в стране, а возможно, и в мире исследователь проблем золота, автор многих научных монографий о золоте в культуре, говорю вам — кстати, меня зовут Иоанн, а фамилия Благовисный, может быть, вам попадались мои книги. Нет? Странно, — я говорю вам: здесь, в этом зале, ощутимо не хватает золота, каких-то золотых деталей, акцента, центра, к которому все стекается. Ацтеки поклонялись золоту как телу божества, а мы кроем церковные купола сусальным золотом, о чем это говорит? Об изначальной метафизической связи всех народов…
— Пойдем отсюда, — решительно сказал Иван, взял Валентину за руку и повел.
Она успела помахать Егору Деренговскому, которого приметила у стенда. Он кивнул ей, нагнув голову пониже, так что приветствие могло сойти и за чуть церемонный полупоклон.
На следующий день позвонил Егор Деренговский. У него оказался ключ от ее халабуды! Очень интересно. Голос у него был убитый. Он предлагал ехать. Мне представлялось, что это насилие.
Мне и тогда уже не казалось, будто можно чем-то помочь.
Стояла страшная жара. Асфальт плавился и как будто прилипал к подошвам. От автомобилей шло горячее дыхание, и улица плыла, колыхалась в воздушном мареве, расплавленном почти до жидкого состояния. С сосущим чувством голода я стояла на станции метро «Полянка», наверху. Ждала Егора. Вытирала пот со лба. Подмышками у меня, кажется, тоже уже потемнело от пота. Купила в киоске такую штуку, мягкий пакетик с фруктовым пюре — они недавно появились. Может быть, конечно, это тоже генный продукт, но я старалась об этом не задумываться.
Рядом стояли девушки, ели мороженое. Оно текло у них с пальцев и пачкало щеки. А еще курили — двое парней и с ними девица в короткой юбке и белой блузке. Вероятно, банковские служащие. Здесь поблизости банк. Теперь везде поблизости какой-нибудь банк, где бы вы ни были. Егор все не шел. Я высосала через трубочку пюре из мягкого пакета, глядя на людей вокруг. И выбросила пустую шкурку. Словно выпила соки из бедного пластикового зверька.
Чувство голода слегка притупилось. Но стало подташнивать. Мне не хотелось делать то, что мы собирались делать. Я уже предъявила Егору все возражения, которые только могла придумать. Он ничего не хотел слушать.
Наконец он прибрёл.
В парусиновой белой рубашке и бежевых штанах, в сандалетах, всклокоченный. В руке, поросшей слегка вскучерявленным черным волосом, дотлевает и, кажется, даже не испускает дыма — такая стоит жара — сигарета. Он сглотнул, как будто делал глоток воды, провел рукой по шее, словно высвобождаясь из тесного воротничка, хотя верхние пуговицы рубашки были расстегнуты.
Витрины, вывески, автомобили плыли мимо, колыхаясь. Злой глазок солнца, как, может, в Бейруте. И красный человечек на фоне бегущей строки показался еще одним значком, буквой, не зарегистрированной в кириллическом алфавите.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Bomzh.doc
Валентина и Тытянок вышли на улицу в дождь.
— И в Москве это называют — декабрь. Погодка, — пробормотал Иван, поднимая стоймя воротник куртки. — Куда бы вы хотели направиться, сударыня?
— Все равно куда, только отсюда. — Валентине внезапно стало очень весело, как будто она сбежала с нудного урока, и впереди несколько абсолютно свободных часов, которые можно занять, чем хочешь.
Они свернули налево, хотя могли бы свернуть и направо, и пошли — вскоре их всосало в мерцающую зеленым и желтым глубину привокзального подземного перехода, медленного и нудного, как лекция по теории множеств. За очередным поворотом этого недокомпьютерного квеста они увидели, что у стены, источая тошнотворный запах, спал сверток тряпья с человеком внутри. Валентина остановилась.
— Пойдем, — Иван дернул ее за рукав, но она вырвала руку:
— Что это за день — все хватают меня за одежду?
— Очень нужна ты, хватать тебя, — пробормотал Иван.
Валентина наклонилась к свертку:
— Эй, ты!
Смесь винных паров и вони давно немытого человеческого тела шибанула ей в нос, но она не отстранилась:
— Эй, ты! Вот сволочь, разлегся здесь… Ты как вообще, в порядке, нет?
— Чего?
— Ой, бомжа не видела, что ли? Брось его, пойдем, — повторил Иван.
— Ты что, не понимаешь — человек сидит на бетонном полу. Эй, ты!.. Скажи, ты чего-нибудь хочешь?
— Отвянь, — просипел сверток.
Валентина вынула из кармана, что нашлось, темная рука с синими ногтями проворно вынырнула из вороха и сейчас же, схватив бумажки, нырнула обратно. Человек завозился, усиливаясь подняться, задвигался прочь от них — как бы не отобрали.
