Я ставлю тук-тук в тенек и возвращаюсь в дом. Карл сидит в кухне на табуретке и рассматривает свои башмаки. Его руки лежат на коленях, все в морщинах и пятнах, покрытые синими венами. Я видел фотографии, где он еще молодой, такой здоровенный, крутой, с шапкой черных волос и ясными глазами, в которых нет ни тени сомнения или растерянности. Эти фотографии хранятся у него в шкафу в коробке, и мне с трудом верится, что на них тот же самый человек, который сейчас сидит передо мной и не может вспомнить, как завязывать шнурки.
Я стараюсь не думать об этом, хотя больше всего боюсь именно того, что когда-нибудь сам буду сидеть на этой проклятой табуретке и не смогу вспомнить ничего о своей жизни. Потому что ее у меня не было.
— Все очень просто, вот, смотри, — говорю я Карлу, опускаюсь на колени и завязываю шнурок на левом ботинке.
— Спасибо, — отвечает он.
— Второй давай сам.
Карл медлит, берет шнурок за концы, старательно их перекрещивает и останавливается, вспоминая, что же дальше.
— А теперь?
— Протянуть один под другим, — отвечаю я.
Как в замедленной съемке, Карл совершает несколько бессмысленных движений, кряхтя при этом так, будто делает тяжелую работу.
— Ладно, давай я.
Пока он не запутался окончательно, я отбираю у него шнурки и завязываю их сам.
— Спасибо, — говорит Карл.
Я надеваю Карлу на голову шлем, туго затягиваю ремень на подбородке и выношу ему коробку из-под печенья с клочками бумаги. И за это мой дед тоже меня благодарит.
В сарае стоит старый автобус марки «Фольксваген». На самом деле это наполовину проржавевший кузов под брезентовым навесом. Сиденья выставлены вдоль стены и прикрыты пустыми мешками из-под удобрений, кое-как защищающими их от пыли и земли, которую через щели наносит сюда ветер. Мотор лежит в деревянном ящике, словно в гробу. Раза два в месяц Масловецки притаскивает очередную запчасть, но иногда мне ничего не перепадает месяцами. При таком темпе я отремонтирую автобус не раньше чем к своему тридцатилетию.
Карлу к этому моменту будет уже девяносто пять. Когда он вот так стоит среди белого дня, в шлеме на голове, и беззаботно смотрит вдаль, как убеленный сединами космонавт, я легко могу представить себе, что он доживет и до ста.
Я помогаю Карлу сесть в кабину тук-тука и ставлю коробку из-под печенья ему в ноги.
— Куда мы едем? — спрашивает он.
Он уже раз двадцать сегодня спрашивал об этом.
— К Анне, — говорю я, и он улыбается, радуясь такой отличной новости.
Я сажусь на мопед и жму на педаль. Мотор заводится с первого раза. Не знаю, хорошая ли я сиделка, но механик из меня ничего.
Я останавливаюсь у магазина и выгружаю Карла. Сегодня с вылезанием из кабины у него совсем плохо, потому что он держит в руках коробку из-под печенья. Я забираю ее и поддерживаю Карла, чтобы он не упал. Однажды он у меня уже свалился, около года назад, когда я на минуту зазевался. Карл тогда вывихнул себе правую руку и целый месяц не мог самостоятельно чистить зубы. Для старика у него на удивление крепкие зубы. Было бы здорово, если бы его голова была в таком же отличном состоянии, как челюсти. Масловецки тогда продал мне электрическую зубную щетку, которая не один год простояла у него на полке в магазине. Он сделал мне скидку как для сотрудника, иначе такая штуковина была мне просто не по карману.
Карл боялся этого жужжащего прибора и отказывался открывать рот. Сначала я пытался уговорить его, но это не помогло. Кончилось тем, что я накричал на него, чтобы он прекратил вести себя как малый ребенок. Тогда он закрыл глаза и открыл рот. Вся процедура так напугала его, что он замер в оцепенении. Карл выглядел как сумасшедший, как эпилептик, у которого изо рта идет пена. На следующий день я снова чистил ему зубы электрической щеткой, и опять он вел себя так, как будто я собираюсь его убить. Так продолжалось недели две. А потом по телевизору показали рекламу, в которой женщина чистила зубы электрической щеткой, и с этого момента Карл признал ее. Когда щетка впервые зажужжала у него в руке, он немного испугался, но потом захихикал, с восторгом наблюдая, как зубная паста разлетается в разные стороны.
Продуктовый магазин в Вингродене одновременно является парикмахерской и почтой. В витрине стоит запылившаяся модель парка отдыха с палатками, железной дорогой, колесом обозрения и нарисованным озером, на котором лежат маленькие лодочки и мертвые насекомые. На стекле — полустертая надпись желтыми буквами: ПРОДУКТОВЫЙ МАГАЗИН МАСЛОВЕЦКИ, ПОЧТА. На двери приклеен написанный от руки плакат: СТРИЖКА ПО ТРЕБОВАНИЮ.
В магазине продаются консервы, суп в пакетиках, поздравительные открытки, свечи, гвозди, карандаши, лопаты и тысяча разных вещей, которые однажды могут понадобиться тому, кто живет здесь. На полках есть и бесполезные штуки: одноразовые фотоаппараты и надувные подушечки, которые люди берут с собой в самолет. У нас в деревне никто никуда не ездит.
Над дверью висит колокольчик, который тихо звенит, когда кто-нибудь заходит в магазин. Карл каждый раз поднимает на него глаза и удивленно улыбается, как будто никогда раньше не слышал его звона.
— Спасибо, — говорит он, и я никогда не знаю, это он меня благодарит за то, что я открыл ему дверь, или колокольчик за то, что он тренькает.
— Я сейчас! — кричит Анна из складского помещения, в которое можно попасть через дверь за стойкой.
Никто не знает, сколько Анне лет. Мне кажется, ей около тридцати пяти, но Масловецки утверждает, что больше. Для Альфонса и других фермеров она совсем молодая, потому что они считают всех, кто младше пятидесяти, детьми. Йо-Йо все равно, сколько Анне лет. Он утверждает, что любил бы ее, даже если бы ей было восемьдесят. Бред, конечно. Но, с другой стороны, Йо-Йо и не на такое способен.
Карл показывает на банку с нугой и переводит взгляд на меня. Он не может нормально накрыть на стол и не помнит, как его зовут, но твердо знает, что ему полагается нуга каждый раз, когда он идет стричься. Иногда я начинаю подозревать, что Карл только делает вид, будто с памятью у него все хуже и хуже. Но потом в какой-нибудь день я захожу к нему утром и обнаруживаю его голым и замерзшим, потому что он снял пижаму и не мог вспомнить, что его одежда лежит в шкафу. Или Карл сидит на веранде и тихонько плачет, потому что дверь открывается туго, а он думает, что это я не хочу впускать его в дом. Я знаю, он не притворяется. И чувствует себя страшно неловко, когда я в стотысячный раз показываю ему, где лежат его белье, носки, брюки и рубашки. Когда я обнаруживаю его на веранде, он светится от радости, как будто я простил ему все его прегрешения и постоянные выходки и снова готов ухаживать за ним.
В такие моменты я сам толком не понимаю, какие чувства вызывает у меня Карл. С одной стороны, он мой дедушка, почти единственный родственник. И я должен был бы любить его и радоваться, что он рядом. С другой стороны, это он виноват в том, что я застрял в этой дыре и стал поваром, шофером и сиделкой — в общем, мальчиком на побегушках. Я соврал бы, если бы сказал, что люблю Карла, но, видимо, он еще не успел достать меня настолько, чтобы я возненавидел его. Скорее, он вызывает у меня сочувствие. Сочувствие и остатки симпатии к дряхлому и беспомощному человеку, отцу моего отца.
В углу жужжит морозильная камера. Плакат предупреждает о бешенстве. На стене висит деревянная полка, разбитая на двадцать квадратов — маленьких почтовых ящиков: в деревне давным-давно не разносят почту. Над каждым квадратиком прибита табличка: КУРТ, ВИЛЛИ, ХОРСТ, ОТТО, АННА/ГЕОРГИЙ, ЙО-ЙО, КАРЛ/БЕН. Остальные тринадцать ящиков пустуют, над одним написано: ГЕРМАН, хотя он умер пять лет назад. Когда я был маленьким, почти у каждого ящика был хозяин. Восемнадцать ящиков, двадцать пять жителей. Отто тогда еще был женат, еще существовали карьер и его владелец вместе с семьей. Сейчас карьер превратился в озеро, на берегах которого лежат транспортерные ленты и развалившиеся деревянные времянки. Летом, когда жара и скука становятся невыносимыми, я ненадолго еду к озеру искупаться. На самом его дне лежит зубчатый ковш от экскаватора, похожий на пасть чудовища.
В детстве я проводил большую часть каникул у деда. Весной, летом и осенью. В те времена садовое хозяйство еще процветало и казалось мне, городскому карапузу, гигантской детской площадкой. Там были сарай, заставленный разными машинами и инструментом, закрытый досками колодец, нырнув в который можно было доплыть до Австралии, парник, превращавшийся то в рухнувший самолет, то в пещеру пиратов, то в крепостную темницу. А еще был дедушка, который, в зависимости от обстоятельств, становился вражеским солдатом, лесным монстром или шерифом из Ноттингема.
Сельма, моя бабушка, тогда уже бросила деда, и Генриетта, его сестра, с апреля по октябрь помогала ему в саду и по дому. В зимние месяцы она жила в доме у Курта, готовила и обстирывала его. Генриетта всегда баловала меня, как принца, пекла мне каждое утро блинчики и сшила из зеленого фетра шляпу Робин Гуда, а еще смастерила из пустых коробок из-под стирального порошка шлемы для полетов в космос. Она была большой и круглой, как дерево рядом с сараем, с верхушки которого я мог, вооружившись дедовским биноклем, увидеть даже Киргизию или Индийский океан. Она давно уже умерла от аппендицита, но мне до сих пор ее не хватает.
