Она взглянула на Платона Аркадьевича и остановила себя. Брат ее лежал неподвижно, скрестив на груди костлявые пальцы, полуприкрыв дрожащие веки.
— Платоша, прими еще таблетку. Поверь мне, что тебе полегчает.
Платон Аркадьевич ничего не ответил.
— Нельзя ли мне познакомиться с рукописью? — осторожно спросил Владимир Сергеевич.
— Да вот она… Я ее перепечатала на машинке, у брата неразборчивый почерк. Вы сядьте здесь, у окна, в это кресло, вам будет удобно и покойно.
Она протянула пять мятых листков, заметно волнуясь, — пока он читал, смотрела на него выжидательно, стараясь понять, как он реагирует.
А он не знал, куда ему деться. Наверняка издательский босс был груб, неотесан, бесцеремонен (“Он даже не предложил ему сесть!” — прошептала Ангелина Аркадьевна), но написанное приводило в отчаяние. Все то, что дышало в устной речи, на этих листках пожухло, истлело. Скорей всего, собеседника трогали жест, голос, юношеский угар, странный для старого человека. Все это, как часто бывает, соприкоснувшись с бумажным листом, умерло от потери крови. Остались лишь общие места, тысячекратно произнесенные, и эти эпитеты, эти эпитеты, старые продажные девки, предлагающие себя всем и каждому, способные превратить в труху любое слово, к которому их прилепят.
— Не правда ли, чудо как хорошо? — спросила Ангелина Аркадьевна.
Он отложил машинопись в сторону и обозначил кивком согласие.
— Да. Очень возвышенно. Очень трогательно.
Платон Аркадьевич не отозвался, и все-таки гостю показалось — глаза больного влажно блеснули. “Неужто плачет?” — с испугом подумал Владимир Сергеевич. Он сказал:
— Платон Аркадьевич, будьте уверены, работа ваша не пропадет. Главное, что она написана и уж теперь никуда не денется. Какая-то грустная закономерность — писать о балете у нас опасно. Похоже, что в России балет — всегда государственное дело.
— Он даже не предложил ему сесть, — вновь сказала Ангелина Аркадьевна.
Спустя пять минут гость распрощался, вежливо отказался от чая — можно и утомить больного. Платон Аркадьевич с тем же взглядом, точно подернутым влажным туманом, приподнял ладошку — за время визита так и не произнес ни слова.
— Спасибо вам, Владимир Сергеевич, — сказала Ангелина Аркадьевна, — недаром брат всегда говорил, как вы разумны и добросердечны.
Он возвращался, стараясь понять, что ж он испытывает. Сочувствие? Жалость? Тоску? Или досаду? Похоже, все вместе, одновременно! Да, следовало отговорить старика, но так он хотел принять предложение, так ждал ободрения — нет, невозможно! А сколько радости он узнал, когда трудился, когда перебеливал, готовил читателю свой подарок! Но отчего же он так потрясен? Что и говорить, неприятность, неоправдавшаяся надежда, было к тому же и унижение — и все-таки, все-таки, что за реакция?! Выдержать эти темные годы, эту “благородную бедность” — будь она четырежды проклята! — выдержать собственную ненужность и одиночество сестры, эту убогую конуру (каютка Владимира Сергеевича в те дни была еще неказистей — но это совсем другое дело! Его пристанище — лишь ночлег, привал в пути, полгодика-год, и он его благополучно забудет, а брат и сестра здесь прожили жизнь в чужой и, должно быть, враждебной среде). Выдержать все это и сломаться оттого, что не приняты пять листочков, превращающихся в труху по мере того, как их читаешь. Какая нелепая несоразмерность! Вот она, плата за сдачу без боя, за “остров”: первая встреча с варваром сразу же оказалась последней.
Потом он подумал — бывает и так. Все прожитое и пережитое вдруг сходится в болевой узелок, и тут достаточно и щелчка. Совсем как то стекло в музее, оберегающее экспонат. Кажется, ничем не пробьешь, однако ж в нем есть свое местечко — стоит случайно в него попасть, стекло разлетится на мелкие брызги. Вот и на сей раз последний камешек нашел эту роковую точку, и обреченный сосуд раскололся.
Платон Аркадьевич умер через неделю. Вскоре, не прошло полугода, за братом последовала сестра. Узнав о том, Владимир Сергеевич уныло вздохнул, весь день на душе лежала каменная плита, а в воздухе словно был разлит этот кладбищенский запах полыни. Но горечь его была недолгой. Молодость не оставляет времени ни для томительных размышлений, ни для элегических чувств. В сущности, обычное дело — передвигаясь в вечном пространстве, наша земная твердь то и дело словно заглатывает букашек, ползающих по ее поверхности. Прошло всего лишь несколько месяцев, и он забыл Платона Аркадьевича, а с ним и его сестру Ангелину, но, как выяснилось поздней, — до поры.
Средь ночи зловеще прогремел длинный пронзительный звонок, он повторился почти без паузы. Звонок беды. Спросонья не понял, что надрывается телефон, уже готов был метнуться к двери. Потом, мысленно чертыхаясь, снял трубку. Звонили, как оказалось, из Вольска.
Ничто не связывало его с этим городом, и с тем большим недоумением он услышал стонущий женский голос.
— Владимир Сергеич… Владимир Сергеич… Это вы?
— Я, я. Слушаю вас.
— Владимир Сергеич… милый… мужайтесь. Надя сегодня умерла.
Он присел на кровати. Тихо спросил:
— Кто умер?
— Владимир Сергеич! На-дю-ша. Это Зоя, ее подруга. Она вам рассказывала обо мне.
— Кто она? Объясните, пожалуйста.
Последовала долгая пауза. Он хотел уже положить трубку, когда собеседница прошептала:
— Вам неудобно разговаривать?
— Мне очень удобно разговаривать, но я ничего не понимаю.
На сей раз пауза была короче. После нескольких судорожных всхлипов она сказала:
— Умерла Надя Веткина. Простите меня за эту весть. Прошу вас, берегите себя.
Дурная шутка? Нет, не похоже. Порадовавшись, что они с Ольгой Павловной спят в разных комнатах, он попытался вернуть поскорей оборванный сон. Это потребовало усилий.
В конце концов он задремал, но ранним утром вновь позвонили. На сей раз — он не ошибся — в дверь.
Это была телеграмма из Вольска. Расписавшись в квитанции, он раскрыл ее и прочел: “Уважаемый Владимир Сергеевич великой болью вам сообщаю кончине нашей Надюши Веткиной держитесь Маргарита Михайловна”.
Нет, это все-таки злобный розыгрыш. Не знает он никакой Нади Веткиной, ни Зои, ни Маргариты Михайловны. Компания вольских остроумцев решила, видимо, почудить. Умней они ничего не придумали. Но черт побери, откуда им там известны его телефон и адрес?
За завтраком сонная Ольга Павловна лениво спросила:
— Что это было? Какие-то ночные звонки. И чуть ли не на рассвете — тоже…
Он сказал:
— Просили проконсультировать. А утром прислали приглашение на какое-то толковище. Даже не понял. Кинул в корзину.
Она фыркнула:
— Дорогая цена дешевой популярности. Бедный…
Он не спросил, почему — дешевая? Уже давно привык к ее стилю. Коротко сказал:
— Ты права.
Надо поскорее забыть это дурацкое происшествие. Что делать, кого-то он раздражает. Приходится за это платить. Переморгнем. Но спустя три дня он получил письмо от Подстригина.
То был волоокий собрат по профессии. Дородный, деятельный шатен, прекраснодушный до инфантильности. Он неизменно гипертрофировал значение каждого события и каждого сказанного слова, кроме того, был предрасположен к переживаниям и потрясениям — эти свойства влияли на манеру общения, экзальтированную и патетическую.
Как выяснилось, Подстригин в Саратове, в командировке, она заканчивается, чего доброго, он будет в Москве раньше, чем это его послание, и все-таки он решил обратиться к немодному эпистолярному жанру — устная речь, увы, не способна выразить то, что порой мы чувствуем.
Далее он сообщал, что в Саратове познакомился с краеведом из Вольска, человеком в высшей мере достойным (в столицах такие перевелись), и этот обаятельный старец, узнав, что с Владимиром Сергеевичем они отнюдь не чужие люди, просил передать печальную весть.
“Мужайтесь, мой славный Владимир Сергеевич! — писал взволнованный корреспондент. — Надежды Веткиной больше нет!! Что делать, милый мой человек, все мы — на этом свете гости, но иные его покидают до срока! Покойная могла жить еще долго, но сердце ее было подточено!!
Друг мой! Новый знакомый из Вольска (который внушил мне своим благородством безоговорочное доверие, такое же, как бедной Надежде) мне рассказал о ней так много!! Что за душа, вас можно понять! Цельность и верность ее исключительны, не нахожу им ныне аналогов. Вы были ее светом в окне!! Никому — она поклялась ему в этом — не разрешила к себе и приблизиться! После вас это было бы профанацией!! Она рассказала о ваших встречах, когда вы для нее похищали у вашего вечного круговорота то день, то два, а то и недельку. Воспоминаний и ожиданий хватило ей, чтоб заполнить жизнь!
Все это вполне объясняет, какое место она занимала в вашей намучившейся душе. Вновь повторю: мужайтесь! Я — с вами”.
