Лэвери принялся проверять отобранное снаряжение. Проклятие, компаса же нет… а на солнце в это время года нельзя полагаться. И карманный он так и не удосужился купить… не думал, что пригодится… Но ведь в приборной доске его старой калоши есть магнитный компас…
Лэвери поспешил обратно к «Энсону», разыскал кое-какие инструменты и принялся за работу. Он так погрузился в свое занятие, что не заметил, как Конала вытащила свою леску и Ловко сняла с крючка упитанного гольца. Не видел, как она достала свой женский изогнутый нож и вырезала из тушки два толстых куска филе. Только когда она появилась у открытой двери кабины, Лэвери узнал о ее удаче. Конала была так мала ростом, что едва могла заглянуть внутрь. Одной рукой она протянула ему кусок рыбы, а другой запихнула сырое розовое мясо себе в рот, всем своим видом показывая, как это вкусно.
— Нет! Нет! — Его всего передернуло. — Ешь сама… животное!
Конала послушно отошла от люка. Добравшись до берега, она наскребла с камней сухого лишайника и высекла над ним кресалом искру. Поднялся дымок, потом замерцал язычок пламени. Она накрыла огонь веточками карликовой ивы, разложила кусочки рыбы на двух плоских камнях, наклоненных к костру. Спустившись с самолета с компасом в руке, Лэвери почувствовал, как внезапно разгорелся у него аппетит при виде жарящейся рыбы, очень вкусно пахнувшей. Но к костру не подошел, а направился вместо этого к камням, где оставил свое снаряжение и выудил оттуда банку свинины с бобами. Попытался открыть ее складным ножом и порезал большой палец.
Взяв топор, Лэвери стал колотить им по банке до тех пор пока она не раскололась. Проклиная судьбу, заманившую его в эту ловушку, в пустыню, и оставившую его без крыльев, он яростно запихал холодное месиво в рот и, давясь, проглотил.
Конала сидела и внимательно наблюдала за ним. Когда он кончил есть, она поднялась, показала на север и спросила:
— Пихуктук? Мы идти?
Негодование Лэвери нашло повод выплеснуться наружу. Просунув руки в лямки рюкзака, он забросил его вместе со спальным мешком за спину, взял ружье и показал им на юго-запад.
— Ты права, черт побери! — заорал он. — Я — овунга пихуктук — туда! Иитпит — а тебе уж, хочешь не хочешь, придется остаться тут!
Даже не проверив, поняла она или нет, Лэвери начал взбираться вверх по песчаному склону моренной гряды, поднимающейся от озера к югу. Почти у самой вершины он приостановился и оглянулся назад. Конала сидела на корточках около своего костерка и, казалось, не подозревала, что он бросает ее. На секунду в нем шевельнулось чувство вины, но он отмахнулся от сомнений: ей ни за что не добраться с ним до Бейкер-Лейк, а тут у нее есть теплые шкуры, авось не замерзнет. А еда — как-нибудь, они тут привыкли есть что угодно… не помрет. Лэвери пошел дальше, и его долговязая фигура исчезла за гребнем, на мгновение четко обозначившись на фоне неба.
С неприятным холодком тревоги он оглядел расстилающуюся перед ним тундру, далеко впереди выгибающуюся бесконечной линией горизонта. Закругленная пустота — картина куда более устрашающая, чем любой из видов поднебесья. В сознании снова затрепетал язычок страха, но он решительно погасил его и заковылял навстречу этому простору. Его тяжелые летные ботинки заскользили по камням, зачавкали грязью озерков, лямки рюкзака сразу ощутимо врезались в плечи через тонкую бумазейную куртку.
Трудно сказать, что подумала Конала, когда увидела, как он уходит. Может, посчитала, что он отправляется на охоту, потому что для мужчины в тех обстоятельствах, в которых оказались они, поступить так было бы вполне естественно. Но скорее всего она догадалась о его намерениях, — иначе как объяснить, что спустя десять дней примерно в шестидесяти милях к югу от места аварии самолета больная женщина медленно взобралась на каменистый гребень посреди разбухшей, залитой водой тундры и остановилась возле потерявшего сознание Чарли Лэвери?
Присев рядом на корточки, она своим изогнутым ножом срезала с его ног бесполезные остатки кожаных ботинок и обернула разбитые окровавленные ступни компрессом из влажного мха-сфагнуса. Стянув с себя кухлянку, она прикрыла его поверх обтрепавшейся куртки от мух. Пальцы Коналы мягко и уверенно управлялись с его истощенным, изъеденным мошкой телом. Потом она разожгла костер. Очнувшись, Лэвери увидел над собой навес из шкур и почувствовал, что к губам его мягко прижали жестянку с рыбным бульоном.
В памяти зиял провал. Лэвери беспокойно приподнялся на локте, ожидая увидеть самолет на озере, но ни озерца, ни старого «Энсона» не было… все то же безнадежно ровное отупляющее пространство тундры. Вместе с приступом тошноты вернулась память. На него вновь нахлынули картины нескончаемых дней, заполненных гудящими, звенящими тучами мух и комаров, все возраставшим мучительным чувством голода, нестерпимой болью в разбитых, кровоточащих ногах, безысходностью долгих часов, когда он в застывшей пустоте лежал под дождем без всякого укрытия. Он вспомнил, как подмокли спички при переправе через первую же из великого множества речек, из-за которых приходилось отклоняться все дальше и дальше на запад. Припомнил, как потерял патроны двадцать второго калибра, когда после дождя коробка, где они хранились, размокла и расползлась. И напоследок в памяти всплыло непереносимое чувство одиночества, которое нарастало до тех пор, пока он не ударился в панику: бросил сначала бесполезное ружье, потом насквозь промокший спальный мешок, топор и, наконец, гонимый этим паническим одиночеством, с бешено стучащим сердцем из последних сил кинулся к каменистому гребню, змеей извивающемуся но безликой плоскости этого мира, который совершенно потерял форму и осязаемость.
Лицо Коналы, все прижимающей к его губам жестянку, постепенно обрело четкость. Она улыбалась, и Лэвери почувствовал, как его губы также тронула слабая ответная улыбка женщине, которая совсем недавно вызывала в нем только отвращение и злобу.
Неделю они оставались на этом безымянном каменистом гребне, пока к Лэвери не вернулись хоть какие-то силы. Сперва он из-за боли в ногах только с трудом мог выходить из укрытия. Между тем Конала как будто бы и не отдыхала совсем: то собирала хворост для костра, то добывала и готовила еду или кроила и шила из принесенных с собой шкур новую пару обуви для Лэвери. Можно было подумать, что она не знает усталости, но так лишь казалось. Все это множество дел ей дорого обходилось.
Время порой как бы начинало двигаться вспять, и тогда Лэвери просыпался среди ночи с трясущимися руками, словно только что услышал, как смолкли моторы «Энсона». Ему представлялось, что самолет потерпел аварию всего несколько минут назад. А то вдруг накатывал ужас, что ему снова предстоит пережить весь кошмар похода на юг. Когда так случалось, он отчаянно цеплялся за образ Коналы — только она давала ощущение уюта в этом чужом мире.
Лэвери много думал о ней, но эскимоска оставалась для него загадкой. Как она сумела пройти его путем по этим разбухшим равнинам и каменистым гребням?.. Как она вообще умудрилась выжить тут?
Когда Конала дала ему надеть готовые сапоги, тщательно выложенные изнутри мягким мхом, он понемногу начал находить ответы на мучившие его вопросы. Ему удавалось достаточно далеко, хоть и сильно хромая, отходить от шалаша, и он мог наблюдать, как она ставила силки на пестрых земляных белок, которых она называла «хикик», как ловила рыб-чукучанов, зачерпывая их прямо руками из ближайшего ручья, как она нагоняла еще неспособных летать после линьки арктических гусей и выкапывала из норок в торфянике толстеньких аппетитных леммингов. Следя за Коналой, Лэвери постепенно стал понимать, что окружающая их «безжизненная пустыня» на самом деле была землей, которая щедро оделяла тех, кто хорошо знал ее.
Но самый загадочный вопрос так и оставался без ответа. Почему Конала не осталась там, возле самолета, в относительной безопасности или же не направилась на север искать своих родичей? Что заставило ее пойти вслед за ним?.. Спасти человека чужой расы, покинувшего ее на произвол судьбы?
Когда их стоянка у каменистого гребня подходила к концу солнце по ночам уже начало нырять на несколько минут за горизонт — верный признак, что лето кончается. Однажды Конала снова показала на север и проковыляла несколько шагов в том направлении. Шутливый намек на его разбитые ноги и неуклюжую походку не вызвал у Лэвери раздражения. Он рассмеялся и захромал вслед за ней, дабы выразить свою готовность идти под ее предводительством куда ей будет угодно.
Когда они снялись с места, Конала настояла на том, чтобы нести последние остатки снаряжения Лэвери вдобавок к собственной сумке и скатке оленьих шкур, служивших укрытием и постелью им обоим. Они шли, и Конала вдруг запела — высоким и заунывным речитативом без особой мелодии. Казалось, ее пение — такая же часть окружающего мира, как и посвисты кроншнепов. Когда же Лэвери попытался выяснить, о чем она пела, Конала проявила странную, на его взгляд, сдержанность: он только смог уловить, что она выражала свое родство и близость чему-то или кому-то, доселе ему неведомому. Ему было не понять, что Конала присоединила свой голос к голосам земли и ее духов.
