У входа бабки продают варенье, домашние соленья и сушеные грибы, алкоголики – книги, старые радиоприемники, магнитофонные кассеты, короче, все, что можно продать, а вырученные деньги пропить. Внутри самого рынка стоят ларьки и открытые лотки; небритые кавказцы продают фрукты и овощи, краснолицые тетки невнятного возраста – рыбу или тряпки, мужики в кожаных куртках, как правило, джинсы и модную одежду – это челноки, которые ездят за товаром заграницу, в дальнем углу старьевщики, их товар вроде того, что у алкашей на входе, но отобранный более систематично – значки, редкие книги, антиквариат. Я захожу в рынок и ныряю в толпу.
Скольжу в толпе, словно выплывшая на охоту акула. Высматриваю плохо спрятанные кошельки, зазевавшихся торгашей, оставленный без присмотра товар и вообще все, что можно украсть, не привлекая к себе внимания. По мере моего продвижения по рынку, мои карманы наполняются помидорами, огурцами, яблоками и прочей едой. Что-то я съедаю по дороге, что-то оставляю про запас. Но это все ерунда. Моя главная цель – это лотки с мясом, где торгуют цыгане. Если мне удастся незаметно стащить говяжью ногу или ребра, то вечером я устрою себе пир.
По дороге я останавливаюсь у прилавка с обувью, нужно посмотреть новые ботинки. У меня есть кое-какая сумма денег, я надеюсь, что ее мне на что-нибудь да хватит. Правда, особого выбора у меня нет – на эти деньги можно купить только китайские кроссовки или секонд-хенд. Я останавливаю свой выбор на втором. В итоге покупаю ботинки из кожзаменителя, это, конечно, не зимний вариант, но с шерстяными носками пойдет. Носки я покупаю у бабок на входе. Одна из них протягивает мне две конфеты. Я их беру, но, пройдя пару метров, выкидываю в урну – не нужно мне вашей жалости, жалкие ублюдки, жалейте себя.
Я подхожу к мясным лоткам. Толстые цыгане продают здесь мясо, как правило, несвежее, но стоит оно дороже, чем у остальных. Правда, остальных здесь давно уже нет – цыгане их выжили с рынка. Кого-то просто угрозами, кого-то пущенным из-под полы ножом. Руки у них грязные и жилистые, в запекшейся крови, на пальцах перстни; их дети побираются на улицах, но сами они все ездят на дорогих автомобилях - сам видел, знаю.
У одного прилавка мужик с бутылкой пива торгуется о цене с высоким худым цыганом. Цыган достаточно молод, но зубы у него сплошь золотые. Я осторожно захожу сзади мужика и встаю сбоку: так, чтобы мне был виден прилавок, но цыган меня не заметил. Передо мной лежит увесистый свиной окорок, я прикидываю его на глаз – килограмма три, точно. Мужик выбирает вырезку, по ходу отхлебывая из бутылки, я чувствую слабый пивной запах. Я пил всего один раз в жизни, лет в девять, потом блевал целый день желчью с кровью, так что теперь к алкоголю равнодушен.
Я дожидаюсь момента, когда мужик полностью закрывает меня от цыгана и хватаю окорок, потом со всех ног несусь к выходу с рынка. Слышу, как в спину несется:
- Ах ты, гаденыш, мясо украл, лови его, блядь…
Я не оборачиваюсь, но чувствую, что за мной гонятся. Бегу что есть сил, но окорок оказался гораздо тяжелее, чем я думал, и мешает бежать.
- Стой, сука, поймаю – яйца оторву, - я оборачиваюсь на миг и вижу, что за мной бегут два цыгана: тот худой и другой, невысокий и коренастый, с бритой головой.
Я оборачиваюсь лишь на миг, но кто-то успевает поставить мне подножку. Окорок выскальзывает у меня из рук, а сам я лечу на землю, в лужи и грязь. Я расцарапываю руки и колени, в лицо брызжет вода из луж. Я замираю, как поверженное животное. Я ж говорю: каждый охотник всегда рискует оказаться жертвой.
Мне бьют ногами по ребрам, я не поднимаю головы, наоборот, обхватываю ее руками и погружаю глубже в лужу. Потом бьют по голове и снова по ребрам, со всей силы, я чувствую во рту солоноватый вкус крови, в голове бешено стучит, откуда-то из тумана я слышу голоса:
- Ах ты, щенок, сучий выкормыш, ублюдок малолетний, - и снова удары, без разбору, со всей силой необузданной человеческой ярости.
Потом кто-то хватает меня за волосы и резким движением вздергивает мою голову.
- Что мяска, блядь, захотелось, а, сука? Жри, ублюдок, жри – и мне в рот пихают тот самый похищенный мною окорок, весь в грязи и дерьме, я пытаюсь стиснуть зубы, но меня бьют и кричат в самое ухо:
- Жри, жри!
Я пытаюсь жевать, давлюсь, меня воротит, и я блюю в лужу перед собой.
- А-а, не нравится? Так что же, блядь, воруешь? – и я снова получаю удар по ребрам. Краем глаза замечаю, что бьют меня оба цыгана по очереди, вокруг нас образовался круг из людей, но никто не вмешивается, все просто смотрят за представлением, а одна толстая баба даже умудряется смеяться.
А цыгане все бьют и бьют. Я теряю сознание. Прихожу в себя через некоторое время. Цыган нет, я лежу позади какого-то ларька, весь в грязи. Окорока нет – видимо, цыгане забрали его с собой – а что, помоют и снова выложат на прилавок, с них станется. В голове стоит звон, в ребрах ломит, каждое движение причиняет боль.
Я медленно встаю на колени и ползу к стене ларька, как побитое животное. Опираясь на стену, встаю на ноги. Губы и нос разбиты, с них капает кровь. Запрокидываю голову вверх и стою неподвижно у стены, останавливая кровотечение. Стою так минут пять, по глазам бегут слезы – не от боли, от обиды. Уроды! Как же я вас всех ненавижу!
Через полчаса я сижу на берегу реки. По берегам вдоль уреза к воде склонились деревья, ветер срывает с них последние лохмотья листвы, бросает в воду, течение подхватывает их и несет в последний путь. На той стороне реки среди кривых, похожих на старушечьи руки ветвей торчит труба котельной и ряды старых полуразвалившихся деревянных бараков. Вдалеке виден мост, по нему изредка проезжают машины. Огромные темные призраки скользят по мутной воде, мне кажется, я слышу их плач.
Я ощупываю руками лицо - глаз припух, губы разбиты, под носом застыла тонкая полоска запекшейся крови. Я спускаюсь к реке и умываюсь ледяной водой. Призраки мчатся ко мне, но им меня не достать.
Я снова поднимаюсь и сажусь среди сухой травы и павшей листвы. Я привык к жестокости, привык к побоям, иного жизнь мне не предоставила, извините. Еще в детстве я научился переносить боль; за годы, проведенные в детдоме, я научился ее не чувствовать вообще.
Мой поход бесславно окончен, увы. Добытые продукты либо растеряны, либо раздавлены во время избиения. Хорошо, хоть ботинки успел купить…
Пора возвращаться на Живодерню. Там и только там я - настоящий хозяин жизней и герой. Там мой мир, мир, в котором все подвластно лишь моей воле и ничьей другой. Мир, в котором боль причиняют не мне, а я сам – Властелин Боли.
На обратном пути я обхожу город окраинами, по объездной дороге. Меньше всего на свете сейчас я хочу видеть людей.
Короткие осенние сумерки наползают со стороны реки и ложатся во дворы густой липкой патокой, начинает накрапывать мелкий осенний дождь. Включают фонари, и в лужах плавает их мутный, словно глаза тяжелобольного человека, свет. Вдалеке лают собаки, и я снова вспоминаю Живодерню. Я ускоряю шаг.
2. Когда я возвращаюсь на Живодерню, кругом уже совсем темно. Дождь кончился, ветер шевелит верхушки деревьев в перелеске и гонит тяжелые вонючие испарения с речки. В доме Безумной Старухи горит слабый свет от костра.
Безумная Старуха – еще один из жителей брошенного поселка. Она живет в небольшом доме вроде моего, у нее бывают бомжи и бродяги, там они пьют и дерутся, иногда убивают друг друга, тогда в речке можно найти изуродованный труп, покрытый струпьями и болячками, его даже вороны не трогают.
Сама Безумная Старуха – женщина неопределенного возраста, у нее грязные седые патлы и почти нет зубов. Она любит выпить, иногда выходит в город, там раздевается догола и бегает за детьми, те швыряют в нее камнями и палками. Странно, что ее до сих пор не забрали в дурдом, но, может быть, просто не хотят связываться – взять с нее нечего, документов и родных у нее нет, да и сама она вряд ли помнит даже собственное имя.
Я прохожу через сад, прислушиваясь, - на Живодерне тихо. Мои пленники чувствуют приближение своего хозяина. Ну что ж, выбирайте, кого из вас мне принести в жертву первым.
Я захожу в дом, в углу врассыпную бросаются крысы. Я хватаю камень с пола и швыряю в них, но промахиваюсь. Ладно, черт с вами, уж до вас-то я всегда доберусь.
Я поднимаюсь на чердак, там у меня хранятся Инструменты. Сквозь щели в крыше я вижу, что ветер разорвал пелену туч, и в разрывах проглядывает кровавая луна. Хорошее время для жертвы.
Беру Инструменты и спускаюсь вниз. Но на этот раз я крадусь тихо, очень тихо – столь привычной мне походкой охотника. Сжимаю в руке Каратель, чувствую, как оружие дрожит в моей ладони, прося крови.
Пока я ходил за Инструментами, я привык к темноте и теперь вижу очень хорошо – крысы вернулись в свой угол. Я замираю на лестнице, не дойдя до конца пару ступеней. Заношу Каратель, его острие хищно смотрит в стаю крыс, собираясь полакомиться кровью. Выбираю самую толстую из крыс, прицеливаюсь. Короткий взмах и Каратель летит в цель, крысы вновь бросаются по углам к спасительным провалам в полу, но моя жертва уже не успевает этого сделать. Каратель с легкостью вспарывает ее шкуру, перебивает позвоночник и пригвождает ее к полу. Я ж говорю, в свои годы я достаточно силен, и со своими Инструментами управляться умею замечательно.
