— Мы вчера туда ездили в двуколке, — сказал я.
Парикмахер быстро прошел к себе в дом, сказал кому-то несколько слов по-валлийски и вышел — в белой куртке и с какой-то пестрой палкой в руках. Он зашагал широкими шагами по улице; я бежал рядом.
Мы поравнялись с мастерской портного, мистер Грифф остановился и крикнул:
— Дан!
Дан-портной покинул нишу окна, где он сидел, как индусский жрец в жокейской шапочке.
— Дай Томас надел свою жилетку, — сказал мистер Грифф. — Вчера он ездил в Ланстефан.
Дан-портной вернулся к себе за пиджаком, а мистер Грифф зашагал дальше.
— Морган! — крикнул он на ходу, поравнявшись с мастерской плотника. Дай Томас съездил в Ланстефан и теперь ходит в своей жилетке!
— Ладно, я скажу Моргану, — раздался голос плотниковой жены из скрежещущего и стучащего сумрака мастерской.
Мы заглянули в лавку мясника, и в дом мистера Прайса, и всюду, как городской глашатай, мистер Грифф возвещал одно и то же.
Все собрались в Джонстон-сквере. Дан-портной приехал на велосипеде, мистер Прайс — в двуколке, мистер Грифф, мясник, Морган-плотник и я забрались в тряскую тележку и покатили в Карматен. Впереди ехал портной, безостановочно позванивая в звоночек, словно в деревне случился пожар или крупная кража. На одном углу старушка шарахнулась от своей калитки и стремительно бросилась к дому, как курица, в которую мальчишки швыряют камнями. Какая-то женщина помахала нам пестрым платочком.
— Куда мы едем? — спросил я.
Никто мне не отвечал.
Дедушкины соседи были торжественны и нарядны, как старички на ярмарке. Мистер Грифф скорбно покачал головой.
— Вот уж не думал, что Дай Томас снова выкинет такую штуку!
— Да еще после того случая! — печально добавил мистер Прайс.
Лошадка трусила рысцой, мы вползли на Конститюшнхилл и с грохотом спустились с горы на Ламмас-стрит. Портной звонил в свой звоночек, какая-то собачонка с визгом увивалась возле колес его велосипеда. Под цокот копыт по булыжнику, которым была вложена дорога на мост через Тауи, я вспоминал шумные полночные поездки деда, от которых скрипела его кровать и дрожали стены, и передо мной вновь возник нарядный жилет и улыбка на стеганом лоскуте лица, озаренном светом свечи.
Портной повернулся в седле, велосипед под ним зашатался и стал вихлять из стороны в сторону.
— Вот он, Дай Томас! — крикнул он.
Тележка с грохотом въехала на мост, и я увидел дедушку: медные пуговицы его сияли на солнце, на нем были черные тугие воскресные брюки, на голове пыльный цилиндр, который я как-то видел в шкафу на чердаке, а в руках он держал какой-то ветхий баул. Дедушка поклонился нам.
— Доброе утро, мистер Прайс, — сказал он, — и вам, мистер Грифф, также и вам, мистер Морган.
Мне он сказал отдельно:
— Доброе утро, брат.
Мистер Грифф поднял свою разноцветную палку и ткнул ею в сторону деда.
— Что вы здесь делаете среди бела дня, здесь, на Карматенском мосту? строго спросил он. — Да еще вырядились в воскресную жилетку и старый цилиндр!
Дед молча подставил лицо речному ветру, борода его шевелилась и приплясывала, и казалось, что он держит перед кем-то речь. Но он всего лишь молча разглядывал рыбаков, что по-черепашьи копошились возле лодок.
Мистер Грифф поднял свой парикмахерский жезл.
— Куда же это вы собрались, — спросил он, — со своим старым баулом?
Дед сказал:
— Я иду в Лангедок. Я хочу, чтобы меня похоронили там.
И дед стал смотреть, как скорлупки лодок легко соскальзывали в воду под горькие сетования чаек, реющих над набитою рыбой рекой. Но в голосе мистера Прайса слышалась горечь еще большая, чем в жалобах чаек.
— Ведь вы еще не умерли, Дай Томас, — укорял он деда.
Дед подумал и сказал:
— Нет никакого смысла лежать в Ланстефане. В Лангедоке куда привольней: шевели себе ногами сколько хочешь — и никакое море тебя не замочит!
Соседи плотно обступили деда.
— Вы еще не умерли, мистер Томас.
— Как же вас хоронить живого?
— Никто не думает хоронить вас в Ланстефане.
— Идемте-ка домой, мистер Томас!
— Сегодня у нас крепкое пиво вместо чая.
— С пирогом!
Но дед стоял на мосту, прижимая к груди баульчик и глядя на протекавшую внизу реку, на небо, распростершееся над ним, незыблемый и непоколебимый, как не знающий сомнений пророк.
Перевод Н. Волжиной
В один из дней необычайно яркого, сияющего августа, задолго до того, как мне стало ясно, что тогда я был счастлив, Джордж Коуклюш, которого мы прозвали Коклюшкой, Сидней Эванс, Дэн Дэвис и я ехали на крыше попутного грузовика в самую оконечность полуострова. Грузовик был высокий, шестикатный, и, сидя наверху, мы оплевывали проезжающие мимо легковые машины и швыряли огрызками яблок в женщин на тротуарах. Один огрызок угодил между лопаток велосипедисту, он рванул поперек дороги, и мы сразу притихли, а Джордж Коуклюш побелел как полотно. Если грузовик сшибет этого человека, хладнокровно подумал я, глядя, как его занесло к живой изгороди, тогда ему конец, а меня стошнит себе на брюки, и, может, даже на Сиднея попадет, и нас арестуют и повесят, всех, кроме Джорджа Коуклюша, потому что он яблока не ел.
Но грузовик прокатил мимо; позади велосипед угодил в живую изгородь, велосипедист поднялся с земли и погрозил нам кулаком, а я помахал ему кепкой.
— Зачем ты кепкой машешь, — сказал Сидней Эванс. — Теперь он узнает, из какой мы школы. — Сидней был малый умный, чернявый и осторожный — при кошельке и при бумажнике.
— Мы же в школу сейчас не ходим.
— Меня-то, положим, не выгонят, — сказал Дэн Дэвис. Он бросал ученье со следующего семестра и уходил на жалованье в отцовскую фруктовую лавку.
У всех у нас были рюкзаки за спиной, кроме Джорджа Коуклюша, получившего от матери бумажный пакет, который то и дело развязывался, и у каждого по чемодану. На свой я набросил куртку, потому что инициалы на нем были «Н. Т.» и все догадались бы, что это чемодан моей сестры. В самом грузовике были сложены две палатки, коробка с провизией, ящик с котелками, кастрюлями, ножами и вилками, керосиновая лампа, примус, брезентовые подстилки, одеяла, граммофон с тремя пластинками и скатерть — взнос матери Джорджа Коуклюша.
Мы собирались разбить на две недели лагерь около Россилли над широкой береговой отмелью в пять миль длиной. Сидней и Дэн жили там в прошлом году и вернулись загорелые, с набором ругательств, с рассказами о ночных танцах вокруг костра, на которые сходились из других палаток, о девушках из педагогического училища, загоравших нагишом на скалистых выступах в окружении гогочущих мальчишек, и о том, как ребята распевали песни до зари, лежа в постелях. Но Джордж ни разу не уезжал из дому дольше чем на одну ночь, как он мне рассказал однажды в выходной день, когда шел дождь и нам ничего не оставалось делать, кроме как торчать в их прачечной и гонять по скамьям его одуревших морских свинок, — и уезжал-то он в Сент-Томас, всего за три мили от дома, к тетке, которая будто сквозь стены все видела и знала, что делает на кухне какая-то там миссис Хоскин.
— Долго еще? — спросил Джордж Коуклюш, подхватывая свой разваливающийся сверток, стараясь тайком запихать в него вылезавшие наружу носки и помочи, с вожделением глядя на густую зелень полей, проплывающую мимо нас, точно мы сидели не на крыше грузовика, а в океане на плоту с мотором. Джорджа мутило от всего, даже от лакричных леденцов и от щербета, и я один знал, что он носит летом длинные подштанники, на которых была вышита красными нитками его фамилия.
— Еще много, много миль, — сказал Дэн.
— Вся тысяча, — сказал я. — Ведь едем в Россилли, в Соединенные Штаты Америки. А палатки разобьем на скале, которая качается на ветру.
— И придется привязывать ее к дереву.
— Вот Коклюшка своими помочами пусть и привязывает, — сказал Сидней.
Грузовик с ревом завернул за угол.
— У-у! Чуешь, Коклюшка! На одном колесе проехались! — А внизу, за полями и фермами, поблескивало море и на горизонте шел пароход с дымком над трубой.
— Видишь, Дэн, как море поблескивает? — сказал я.
Джордж Коуклюш притворился, будто он забыл, как скользкая крыша поехала из-под него, забыл о пугающей отсюда, с высоты грузовика, узкой морской полоске. Вцепившись в железный поручень, он сказал:
— Мой отец видел кита-косатку.
С первыми же словами твердость исчезла из его голоса. Своим надтреснутым, писклявым дискантом он старался перекричать шум ветра, лишь бы мы поверили. Я понимал, что ему хочется придумать такое, чтобы у всех у нас волосы дыбом встали, чтобы сумасшедший грузовик замер на месте.
— Твой отец торгует травами. — Но дымок на горизонте уже был белым, кудрявым фонтаном, который пускал носом кит, а бушприт ныряющего в волнах парохода как сам этот нос.
