Это ли то, о чем я мечтал, растя и мужая? Это ли то, ради чего я просыпаюсь каждое утро?
Ежедневная задача минимум — по пищеводам улиц, давясь и маневрируя добраться до цели, чтобы на последнем отрезке спринтерски рвануть, отделиться, срыгнуться из пасти, заползти в другую шкуру и заняться работой — бесполезным занятием. Ибо основная его цель обеспечить тебя некоторым количеством денежных знаков, необходимых лишь только для того, чтобы жить. И быть своим в этом городе, в этой толпе, от которой ты ежеутренне пытаешься убежать. Замкнутый круг. Слепая лошадь, крутящая водяное колесо.
По правде сказать — мне еще повезло. Я нормально устроился. Кто—то скажет — ну уж, повезло — журналист в заштатной цеховой газетенке. Как посмотреть?! С тех пор как давным—давно прежнюю власть сдуло вместе с дымом горящих автопокрышек столичных баррикад и все взяли себе столько свободы, сколько смогли унести, в нашей стране многое изменилось. Пережив бандитизм, разруху, коррупцию, глад и мор мы опять пошли своим путем. Общество, следуя инстинкту самосохранения, самоорганизовывалось как могло и все это вылилось в давно позабытые, архаичные средневековые цеховые устройства. Теперь каждый, с рождения до смерти, был зажат в тисках этих своеобразных профсоюзов. Для кого—то это было благом, а для кого—то узами и колодкой. Зато общество стабилизировалось.
Моя принадлежность к цеху общественного транспорта не сулила никаких особенных шансов. Потолок для меня — старший смены. До монотонности ишачья трудовая жизнь. Но родители расстарались, уперлись, включили блат, залезли в мошну и в долги по уши. В общем вылезли вон из кожи. Так после школы попал я в автотранспортный техникум. Я, чьи родители — обыкновенные кондукторы, дети которых по лимитам попадают в техникум раз в несколько лет. Это давало мне шанс, призрачный конечно, но все—таки шанс стать автомехаником, и отчаянно толкаясь по жизни, вырваться в диспетчеры. А на деле получилось еще лучше.
Меня, как неплохо рисующего и обладающего более—менее сносным почерком с первого же курса определили писать стенгазету. Я и писал. Даже увлекся со временем, и вместо вырезок с погодой и карикатурами стал осваивать жанры. Фельетоны, репортажи… Получалось бойко. Видя, что к делу я отношусь с душой, директриса, имевшая кое какие связи в высших цеховых кругах, прониклась, приняла во мне участие и, вместе с дипломом я получил распределение не в ремонтный цех автопарка, а в цеховую газету общественного транспорта губернского города Прёта. Правда, в цех журналистов меня не приняли. Они там белая кость, а я рылом не вышел. Да и плевать я на них хотел.
Пусть они проводят свои журналистские расследования, пишут статьи, берут интервью. Пусть пиарят предвыборные кампании. В конце концов, кто кем родился, да кто на что учился. Наше дело — гороскоп, колонка анекдотов, столбик криминальной хроники, блок заплесневелых новостей, некрологи и поздравления с юбилеем. Все то, что нужно равнодушным пассажирам общественного транспорта — прочел и забыл. И еще реклама. Много—много рекламы. Ибо газета наша хоть и отраслевая, и выпускаться должна на Цеховые деньги, но она бесплатная. И она одна монопольно распространяется во всем общественном транспорте, перевозящем сотни тысяч пассажиров в день. Гигантская рекламная аудитория, которую нельзя не учитывать. Вот так вот. И пускай я не белая кость, не настоящий журналист, пусть в паспорте, в графе цеховая принадлежность у меня написано — кондукторы, но бабки за рекламу заносят мне.
* * *
Перелетая через дорогу, я улавливаю встречь себя приятный запах. В нем есть что—то от ландышей, от морозного утра, от невесомых клочков тумана, от сахарящихся инеем трав. Так пахнет воля бескрайних просторов, а еще — хорошенькие девушки. И я лечу, закатив глаза, сквозь дорогу, навстречу этой увлекающей в свою бескрайность дали. И получаю грубый тычок в плечо.
— Куда, прешь, жеманно кривится передо мной загорелый спортивный парень в обтягивающей майке.
— Ваще! Пройти нельзя! Несутся как бизоны!
Это от парня пахнет дивными далями и хорошенькими девушками. Только вблизи к запаху еще подмешиваются отдушки парфюмерного продукта.
— Извини. — Только и могу, что растерянно пробормотать я и медленно бреду дальше, растерянно волоча по пыльному асфальту поникшие крылья.
Вот так. Мы живем в ненастоящем мире. Вместо пения птиц нас будит чириканье мобильника, а девушками пахнет от мужчин.
— Гомики совсем обнаглели, да Марат?
Я оборачиваюсь и вижу Серегу, менеджера из фирмы поставляющей запчасти для троллейбусов. Их офис на том же этаже, что и наша редакция.
— Людям уже через дорогу перейти нельзя, чтобы с гомиком не столкнуться.
Вообще—то Серега хороший парень. Но я растерян. Я не понимаю, шутит он или нет. Нас опять начинает обтекать, заглатывая, змея толпы. Я посылаю подальше ни в чем не виноватого Серегу и бегу на работу.
— Марат, тебя Сергей Антонович…
Это Люся, белокурая девочка с ангельской улыбкой и лучезарными глазами, секретарь главного редактора нашей газеты, Сергея Антоновича Пыреева.
— Сейчас буду, детка — бросаю я в трубку как можно небрежнее и потягиваюсь, качаясь на продавленном стуле.
Поразительная перемена — только что мое настроение было сквернейшим и пакостным и вмиг, от хриплого, как будто простуженного голоса Люсеньки преобразилось. Будто пришла она сюда лично, разжала свои губки ангельские, и позвала, поманила меня куда—то. А глаза её, словно солнце ясное, осветили этот унылый и обшарпанный кабинет, обогрели и обожгли меня. И растопили в моем сердце озлобленность на этот несовершенный мир. И стал он обустроен, чист и идеален.
А может и не осветили, а облучили и отравили меня её глаза, будто радиоактивный яд. Всего то и голос только прозвучал из трубки, а какие уже во мне расшевелились чувства.
Марат, тебя там шеф — пискляво и хрипло, подражая Люсенькиному голосу сказал я игриво. Расправил плечи, подмигнул себе в зеркало — старое, облупленное, повидавшее на своем веку и не таких чудаков как я и двинул, в отличном настроении, на встречу с шефом. Надеясь на мимолетную встречу с Люсенькой.
С этой девушкой у меня беда. Втемяшилась она в мою голову крепко и оттого теперь все мои страдания. По правде говоря, через голову—то и терплю я в жизни все неудобства. Что в неё попало не вытащить никакими клещами. Вечно будет сидеть. Другое дело, что полезное или, как говорит моя бабушка «путнее» попадает туда редко, испытывая огромные трудности, проникая окольными путями, через дырки и лазейки, кусты и заросли. Оцарапываясь и раздирая на заднице штаны. И, все—таки попав, в таком неприглядном виде остается навеки, ничем почти не отличаясь от удобно угнездившейся косматой дури.
Дурь же лезет туда «по зеленой», в распахнутые ворота, ломиться на ошалелых тройках с бубенцами, как по накатанному тракту купцы на ярмарку. Пошлые стишки и анекдоты, дурацкие загадки и всевозможная чушь составляют основное содержимое моей башки.
Эта моя придурь была подмечена давно, ещё в детстве. Всевозможные воспитатели и учителя, с годами прибавившиеся к ним тренеры и инструкторы, старшие по подъезду, цеховые старосты и участковые милиционеры, в общем целая система, призванная сделать из меня полноценного члена общества с горечью констатировала — парень сообразительный, но ленивый. Бестолочь и охламон.
И родители мои, выслушав наверное в тысячный раз оглашаемый, один и тот же приговор, соглашались и со вздохом кивали — что поделаешь, такой вот он у нас поперёшный.
Не сказать что я совсем уж пропащий. С детства, сколько себя помню, меня влекло к книгам. Читать я выучился в три года. И когда в школе мои одноклассники зубрили букварь, меня отсаживали отдельно и вываливали ворох детских книг. Сказки, потешки — всякую рухлядь, которую тащил в школу родительский комитет.
С тех пор так и повелось, что чтение мое было запойным и бессистемным и никаким краем не соприкасалось с программой предмета «литература». Из всего этого замечательного в кавычках предмета осилил я, да и то в старших классах, только стих Блока о некой прекрасной даме. И то из корыстных побуждений. Прогуляв весь год литературу, встал я однажды перед выбором — либо любым способом получать по ней годовую отметку, либо переходить в шестуху, как называли у нас, в городке по порядковому номеру шестую вечернюю школу. Прозвище шестуха прочно прикреплялось и ко всем её выпускникам и служило синонимом, с оттенком презрительности, к определению придурок. «Он же шестуха, что с него взять» — небрежно говорили горожане о любом пропащем. В общем, для меня это был не вариант.
